У черты

Раньше, когда он говорил или думал о родине, в его сознании прежде всего возникала большая географическая карта на двух горизонтальных планках, висевшая на стене в классе. Вместе с нею родиной был и город, в котором он родился, жил, рос, его улицы – прямые, ровные, широкие наверху, на горе, на которой город стоял, и узкие, кривые, булыжные, но в густой зелени, каждая на свой манер, сбегающие к реке и просторному лугу со многими разветвлениями главного русла, затонами и заводями, полными рыбы. В эти картины, с раннего детства запечатленные в сознании, памяти, включались и пригородные места с лесными рощами и тоже с речкой, ее пологами и гористыми берегами, куда горожане выезжали в выходные дни семьями и шумными компаниями на отдых, купанье, рыбалки, ради костров с приготовлением ухи и пшеничного кулеша. Родиной была для Антона Москва, в которой он еще ни разу не бывал, но по газетным и журнальным фотографиям, кинофильмам он знал многие ее улицы, парки, наиболее выдающиеся здания. Красная площадь с Мавзолеем была знакома ему так, как будто он не раз по ней ходил, рассматривал Кремль с его остроконечными башнями и звездами на них. Москва казалась близкой, каждый день он слышал ее голоса и музыку по радио, а в полночь – гулкий бой башенных часов на безлюдной, шипящей автомобильными шинами и гукающей клаксонами Красной площади. Родиной был и Ленинград, который Антон тоже еще не успел увидеть своими глазами, но благодаря фотографиям, картинам художников, прочитанным книгам, рассказам мамы, которая в молодости там училась, этот сказочный город тоже существовал в его мысленном видении, как нечто конкретное, почти что виденное им самым: величественный Зимний дворец, золотой шпиль Адмиралтейства, серая стальная легендарная «Аврора» на Неве…

Но деревенской России он, сугубый горожанин, никогда близко, вплотную не видел, не знал, и никогда у него не рождалось ощущения, что она тоже его Родина, может, даже в еще большей степени, чем город, в котором он родился и жил, чем Москва и Ленинград со всеми своими красотами, чем все другие большие города страны, про которые он отвечал на уроках географии и мог показать на карте. А вот сейчас в безвестной маленькой деревушке, которую он толком не успел рассмотреть, в ветхой халупе древнего старика это чувство почему-то его, Антона, нашло и стало им завладевать. Он вдруг ощутил, что с полевой Россией, ее дорогами, которыми он не так уж много и прошел, с деревенским кривыми домишками и нахлобученными на них соломенными крышами, даже вот с этой случайной избушкой, что дала им с Гудковым свой бедный кров, есть у него что-то родственное, есть какая-то сращенность, связь. Не прямая, не личная, а через череду поколений, через кровь его предков, которая в каком-то количестве, но все же течет в его жилах. Отец Антона – тоже горожанин, но из крестьянской семьи, которая всегда пахала землю и сеяла хлеб, до «воли» была крепостной у барина. И более ранние поколения, тоже крестьяне, крепостные, все сплошь занимались одним только землепашеством, трудились на земле. Отец матери был сельским учителем, принадлежал к интеллигенции, но если копнуть его происхождение – там тоже крестьяне, землепашцы, соль и становой хребет русской земли…

И не в чужом для себя месте сейчас Антон, хоть и случайны для него деревенька и халупа, куда попали они с Гудковым, хоть и отвратны для него ее грязь и несвежий дух; не там, где блеск Ленинграда и Москвы, пышность и величественность приукрашенных столиц, а вот здесь его исконная, настоящая родина, здесь его глубинные истоки: та земля, по которой он ехал и шел эти дни, вот такие неказистые, с приплюснутыми хатенками деревеньки, как эта, что за стенами дедовой хаты, и настоящее его гнездо – там, в глубине исторических времен – это такая же первобытная хижина, как вот эта, в которой он сейчас лежит на земляном полу…

30

За ночь в деревню прибыло много беженцев на подводах. На рассвете, тарахтя моторами, воняя синим дымом, вполз целый караван колхозных комбайнов и тракторов, угоняемых от противника на восток. За колхозный техникой появился военный госпиталь на грузовиках и в автофургонах, крытых брезентом, с яркими красными крестами на бортах и крышах. Госпиталь медленно двигался с притушенными фарами всю ночь, теперь требовалась остановка: раненые просили пить, некоторых обязательно надо было перевязать, всем дать лекарства, накормить завтраком.

Беженцы быстро находили с местными жителями общий язык, выменивали на что-нибудь или покупали картошку и молоко для детей; набрав сухого навоза и всякой соломенной трухи, разжигали дымные костры, принимались за стряпню, спеша в первую очередь сунуть что-нибудь в рот малым детям, чтоб не куксились и не голосили. На плетнях висели, сушились спешно простиранные детские штанишки и рубашонки.

Поглядев на раскинувшийся во всю длину деревенской улицы табор, Гудков с гневом сказал:

– Ну почему все норовят в одно место сбиться, как бараны! Что за головы у людей! А если ихняя авиация налетит? Тут же такое месиво понаделают!