У черты

До войны Антону во многих газетах, журналах, книгах доводилось читать, что немецкие рабочие, наши братья по классу, не будут помогать Гитлеру, если он пойдет войной на рабочих и крестьян Советского Союза. Он заставит немецких рабочих делать для него оружие, но продукция, что выйдет из их рук, не будет действовать. Снаряды и бомбы не будут взрываться, патроны не будут стрелять.

В наступившей тишине Антон успел про это вспомнить и подумать: «Братья по классу!»

Он не знал, что подобного типа бомбы оснащены взрывателями замедленного действия, чтобы бомба могла проникнуть поглубже; если она угодила в здание, она пронижет все этажи до самого основания, тогда разрушения при взрыве будут гораздо сильней, просто чудовищны.

В следующей миг бомба, изготовленная руками «братьев по классу», рванула со всей заложенной в ней силой.

Откос над Антоном вздрогнул, отделился от остальной массы и обвально пополз вниз.

Антон только запомнил, как его накрыли тьма, удушье, а дальше наступило беспамятство.

Он так и не узнал никогда, сколько оно продолжалось. Потом стали слышаться какие-то звуки. Но что это было – понять он не мог. Глухо, как сквозь толстую перину, до его сознания донеслось:

– А этот, похоже, вроде еще дышит… Берись-ка за ноги, я за руки, давай вытащим. Может, еще оклемается…

31

По-настоящему Антон пришел в себя и стал опять самим собой только уже в начале зимы, далеко в Сибири, в госпитале, где лечили контуженных с тяжелыми повреждениями нервной системы.

Медленно, но у него восстановились движения рук и ног, его уже выпускали погулять одного, без сопровождения медсестры. Госпиталь помещался в недавно построенном здании школы, перед ней был скверик с тонкими деревцами, посаженными детьми, – у каждого школьника свое дерево, за которым он должен ухаживать; верный способ, что ни одно деревце не будет сломано, все будут целы. В середине красовалась большая клумба. Каждый день лечащий врач прибавлял количество кругов, которые Антон должен был совершить возле клумбы: пятнадцать, двадцать, двадцать пять…

Зима в Сибири по меркам Центральной России начинается рано: уже в конце октября. Ночью, в безветрии, всего при пяти градусах мороза, выпал легкий пушистый снег, превратил все вокруг в нестерпимую белизну, налип хлопьями на еще не полностью сброшенную листву деревьев, на разлапистые ветви могучих сосен на улицах поселка, на штакетины палисадников; на каждой планке стоял аккуратный снежный столбик – точно формой для него послужил опрокинутый стакан.

Антон, первым протаптывая тропинку, описал вокруг клумбы назначенные ему сегодня тридцать кругов. Чувствовал себя он бодро, проделанный им труд нисколько его не утомил. Через калитку в ограде школьного сквера он вышел на поселковую улицу, на которую еще ни разу не выходил, и пошел по ней наугад, вправо, мимо бревенчатых домов, вдоль оград из штакетника и жердин по узкой тропке, уже промятой жителями поселка.

Сияло ослепительное солнце, белизна снега с голубыми тенями резала глаза; над головой цвикали синицы, перелетая с дерева на дерево, стряхивая невесомые снежные хлопья; они мягко, неохотно опускались на девственно-чистые сугробы.

Антон шел, с любопытством рассматривая сибирские дома: все крепкие, добротные, из пихтовых и сосновых бревен с капельками застывшей смолы. Поставлены, как видно, уже давно – и стоять таким домам еще долго-долго, десятилетия. И, должно быть, такая же прочная, основательная, добротная внутри них жизнь – с припасами и теплом на всю зиму, особым стародавним уютом, которым издревле славится быт сибирских селений.

В конце улицы виднелась ровная гладь чистого поля с туманной полоской леса на горизонте. Последней с правой стороны стояла бревенчатая избушка: схожая со всеми прочими домами, но выделявшаяся высоким крыльцом с навесом на столбах. Ступени крыльца были разметены от снега, внизу лежал веник – чтоб пришедший мог обмахнуть им свою обувь, не тащить на ней снег внутрь. На фронтоне крыльца Антон прочитал вывеску: «Блинная». Удивился: широкая пустынная улица, самый конец ее, вроде бы и не найтись тут посетителей для такого заведения, а поди ж ты – «Блинная». Вывеска, конечно, от довоенного времени, какие могут быть сейчас блины? Но разметенные ступеньки крыльца, веник для приходящих…

Антон обмел госпитальные сапоги, поднялся на крыльцо, потянул на себя тяжелую, из толстых досок, обшитую мешковиной дверь. В лицо пахнуло теплом, запахами разогретого подсолнечного масла, дрожжевого теста. Солнце било в маленькие окошки с белыми занавесками, его полосы блестели на клеенке столов с приставленными к ним табуретками. В «Блинной» никого не было, даже хозяйки.

– Алло! – позвал Антон.

– Аюшки! – откликнулся женский голос.

Из маленькой кухоньки позади прилавка, в которой потрескивала дровами растопленная печь, показалась моложавая женщина в белом поварском чепчике, ярком, в красных розах, фартуке поверх блузки без рукавов, оставлявшей голыми ее белые полные плечи и руки.