У черты

Он взял котелок и, шатаясь от охватившей его слабости, кружения головы, пошел к озеру. Лес был наполнен спящими под деревьями солдатами. На пеньке, сидя, обняв и прижав к себе винтовку, спал часовой, который должен был охранять лагерь.

Уже светало, лесное озеро с гатью и деревянным мостом посередине просматривалось во всю ширь. Антон вышел точно к тому месту, на котором он брал из озера воду в вечерних сумерках. Он узнал следы своих босых ног и увидел, что собой представляет берег, та вода, что он зачерпывал котелком и, палимый жаждой, даже не пил, не глотал, а, не разбирая ее вкуса, влил в себя, как в сосуд, целых три литра. В двух шагах левее его следов, сапогами в береговой грязи, головой в озере, лежал ничком убитый немецкий солдат, раскинув руки с черными, как у негра, кистями, в мундире, ремнях. Убит он был давно, дней пять назад, и от августовской жары успел чудовищно вспухнуть, полностью разложиться. Голова его была размозжена, череп выглядел опрокинутым горшком, из которого вытекла каша. Эта каша была его мозгами. Они растеклись в широкий зеленоватый круг, в который были вмешаны бурые сгустки крови. И все это представляло зловонную жижу, над которой кружились и жужжали жирные золотисто-зеленые мухи, а сама жижа как бы мелко кипела, лопалась пузырьками, оттого что в ней уже торопливо копошились какие-то крохотные существа, с наслаждением пожирая ее, радуясь своей богатой поживе…

Гать и мост, до которых от берега было всего метров двадцать, были разбомблены в тот момент, когда по ним двигался немецкий обоз. Убитые люди и лошади силою взрывов были сброшены в воду – и тоже успели вспухнуть и разложиться. Как палки, торчали вверх ноги лошадей, руки солдат со скрюченными пальцами, поднимались из воды головы – с разверстыми дырами ртов, черными, уже пустыми глазницами. Вода у гати и под мостом была такого же цвета, что возле убитого немца, около которого стоял Антон: бурая от безмерного количества выливавшейся здесь крови, зеленоватая от торжествующего гниения, немедленно начинающего действовать и обретающего неодолимую силу там, где обрывается жизнь…

И вот эту воду пил Антон!

Его немедленно вырвало – уже впустую, с еще более сильными корчами, судорогами, чем в первый раз, под сосной.

Но что значит молодость, сила организма в двадцать лет!

Еще пару-тройку часов он чувствовал себя омерзительно: слабым, разбитым, больным; руки дрожали, как у паралитика; надевая на себя ботинки, он не мог их зашнуровать, не попадал концами сыромятных жил в шнуровочные дырки. Но когда прозвучала команда строиться, шагать дальше, в нем все же оказались силы встать в строй, идти вместе со всеми. Только иногда двоилось в глазах и земля вдруг качалась под ногами. Но к полудню и это прошло.

38

Марш по равнине с редкими лесочками, узкими маловодными речушками, сжатыми, в стерне, полями длился до темноты.

Вся эта земля два года была под немцами, бои, изгнавшие оккупантов, гремели здесь всего пару-тройку дней назад, похоронные команды еще не успели обшарить местность, все бомбовые и снарядные воронки, заросшие колючками и лопухами яры, западинки, собрать и зарыть все трупы, и в лица шагающих часто ударял густой, тошнотворный трупный смрад. На всю жизнь у Антона остался он в памяти. А второй непереносимый им запах – кислый, въедливый и тоже тошнотный – был запах стреляных гильз. Он действовал на Антона, как отрава. Войти в тренировочный тир или присутствовать на стрельбище при спортивной стрельбе по тарелочкам – для него было органически невозможно. Едва нюхнув пороха, он тут же спешил на свежий воздух.

Поля, через которые тянулась пыльная дорога, по которой с разрывом метров в триста, не в ногу, вразброд, шагали утомленные зноем, пройденными верстами стрелковые взводы, удивляли тем, что весной они были полностью вспаханы, засеяны, выращенное зерно собрано и увезено; не убранными стояли только еще не вполне созревшие посевы подсолнечника и кукурузы. Немцы не распустили колхозы, как ожидало сельское население, напротив – такая форма организации труда их вполне устраивала, во главе колхозов и совхозов они поставили свое начальство или согласившихся им служить местных людей, ввели строгости и наказания, каких не существовало в советских колхозах, жестокие расправы за кражу продукции, теперь принадлежащей уже германскому рейху и германской армии – и бывшая советская колхозная система стала для немцев мощным продовольственным ресурсом, превышающим все то, что могла дать своя Германия.