У черты заката. Ступи за ограду

Один из таких городков вспомнился вдруг ему — один из многих, пройденных на страшном пути июньского отступления. Лазурное небо, на которое смотрели со страхом, потому что в нем каждую секунду могли опять завыть пикировщики; стекло и битая черепица на тротуарах, огромная воронка посреди площади с завалившейся в нее танкеткой; беженцы на допотопных «пежо» и «ситроенах», в тележках, бредущие пешком с детскими колясочками и велосипедами с перекинутыми через раму чемоданами; оборванные солдаты разбитых на границе Бельгии линейных полков; выцветшие листы прошлогодних приказов о мобилизации под скрещенными трехцветными флагами и торопливая надпись мелом на прислоненной к дверям школы грифельной доске: «Сегодня занятий не будет»… Для многих, слишком многих ребятишек эти занятия никогда больше не возобновились.

Ледяной ветер высушил слезы на глазах Жерара, когда он снова побрел вперед, запахнув пальто машинальным жестом. Нет, сейчас думать об этом нельзя. Нельзя думать о Франции, нельзя думать об Аргентине — этой экзотической республике, всегда казавшейся непонятной и немножко нелепой и вдруг ставшей такой родной; нельзя думать о городе, где в старом доме на тихой, тенистой улице живет девушка с ясными глазами и чистым профилем…

Итак, все кончено. Остается лишь поставить точку, и хорошо, что это произойдет здесь, в этом проклятом городе, вдали от всего, ради чего стоило жить. Вдали от Франции, вдали от жены, вдали от любимой. Здесь нет ничего, что может в последний момент остановить его руку жалостью или сожалением. Так лучше. Нужно только уметь это сделать. Хотя такое умение приходит обычно само собой, этому не учатся… Хорошо, если бы до конца остаться таким же спокойным. Удастся ли? Впрочем, какое это имеет значение. Не об этом же теперь думать, в самом деле… Теперь, когда вообще можно не думать ни о чем. Единственное, о чем еще стоит подумать, — это как это сделать. Придется купить револьвер, говорят, это надежнее всего…

Странный покой медленно вливался в его душу. Какими наивными, какими детски наивными были все его мечты, все его планы на будущее… Мыльные пузыри, мираж, наваждение голубой звезды. Неумолимый рок, страшная «мойра» древних трагедий настигла его, уничтожив одним ударом. Мойра? Или в наши дни это называется иначе? Это можно назвать как угодно — мойрой или бизнесом — и представить в каком угодно виде — разъяренной фурией с аспидами в волосах или корректным пожилым джентльменом. Дело не в имени и не в облике, дело в том, что от этого ему уже не спастись…

Постепенно стало темнеть, ветер усилился и стал еще более пронизывающим, вокруг зажигались огни реклам. Огненные разноцветные буквы бежали вверх и вниз, вертелись, кувыркались, кричали о чем-то, уже не имеющем для него никакого смысла.

Было уже совершенно темно, когда Жерар очутился где-то на территории порта и вышел на пирс. У него под ногами, маслянисто переливая огни фонарей, плескалась тяжелая ледяная вода. Он поднял голову, щуря слезящиеся от ветра глаза. В непроглядном мраке мигали далекие огоньки — маяки или пароходы. Перед ним лежала Атлантика — ночь, ветер, тысячи километров водной пустыни. На другом ее конце эти же ледяные волны бились о гранитные причалы Гавра и Шербура, врывались в Ла-Манш, омывая подножия дуврских меловых скал, ревели в каменном лабиринте норвежских фиордов и, уже застывая в последнем усилии, лизали кромку арктических льдов. Земля, маленькая планета, подобно брошенному из пращи камню летела в пустоту, в бездонные океаны вечности. Что из того, если на ней погаснет жизнь какого-то Жерара Бюиссонье — невообразимо малого ничтожества, песчинки из песчинок?