У черты заката. Ступи за ограду

Потом она заставила себя встать; пошарив по полкам, нашла початую банку джема, хлеб, достала из холодильника бутылку молока. В холле она вспомнила, что не посмотрела почту, поставила поднос на перила и пошла к дверям. В ящике было несколько газет и письмо от Фрэнка. Беатрис повертела конверт в руках и сунула в карман.

После отъезда отца она всегда ела наверху — в парадной столовой, обшитой темными дубовыми панелями, за столом, где можно было усадить не менее полусотни гостей. Комната была мрачной даже в лучшие времена, хотя тогда ее, наверное, оживляли голоса людей, а сейчас она просто наводила тоску, но Беатрис нравилось сидеть здесь — во главе длинного-длинного стола, под тусклым светом одинокой лампочки, заблудившейся среди пыльных хрустальных подвесок огромной люстры, — сидеть, словно бросая вызов обступившему ее одиночеству.

Она сидела на неудобном стуле с высокой резной спинкой, медленно тянула из стакана холодное молоко и искоса посматривала на лежащий перед нею конверт. Странно, что Фрэнк все же написал.

Неужели он еще продолжает любить? Беатрис пожала плечами и слизнула с пальца каплю джема. Просто непонятно, откуда такое в человеке, родившемся чуть ли не за Арктическим кругом. В человеке, который занимается строительством каких-то аэропланов! Вот уж не думала, что инженер, да еще янки, может оказаться таким… таким Орландо!

Она разорвала конверт и вытащила письмо — одну страничку, напечатанную не очень густо, через два интервала и с довольно широким полем, почти как на официальных бумагах. Письмо было очень простое и очень товарищеское, начиная с обращения — «Dear Beatrice»[81]. Слишком уж товарищеское для человека, который называл ее «my only beloved»[82]…

Беатрис дочитала и рассеянно принялась за свой прерванный ужин. Есть уже не хотелось. Она отодвинула недопитый стакан и встала, но тут же снова опустилась на место. Какой неудобный стул, думала она, глядя через комнату в открытое окно, за которым — в темноте — сухо и безжизненно шуршали и терлись друг о друга пальмовые листья. Нужно было бы купить сюда новые стулья, где это она видела недавно такие замечательные?.. Из каобы, да, и обтянутые белой кожей. И форма хорошая: сиденье просто изгибается и переходит в спинку. Где же она их могла видеть?.. Где-то на Боэдо или… впрочем, не все ли равно — она ведь не будет их покупать, эти дурацкие стулья белой кожи. Можно представить себе, сколько стоит такая мебель!

Да и если уж говорить правду, то это нелепое колючее сооружение куда больше подходит к стилю дома. Или к стилю ее жизни — это более точно и обобщенно. Посмотреть только, как она сидит здесь, в этом идиотски огромном зале, где пахнет пылью и источенным жучками деревом, — сидит и не знает, что с собою делать, этакий дон Хайме Фебрер[83] в юбке. Абсолютно никому на свете не нужная — кроме, разумеется, папы. Но и с ним отношения никак не наладятся по-настоящему, тоже все время остается какой-то необъяснимый барьер, через который не перешагнешь… А вообще — никому на свете. Даже мисс Пэйдж. И даже Фрэнку, как это ни удивительно. Фрэнку, который называл ее своей маленькой черноглазой девочкой. Конечно, в том, что сейчас он ее уже так не называет, виновата она сама, она и не думает обвинять Фрэнка…

Что ж, это довольно любопытное ощущение — вдруг осознать, что ты никому не нужна. Та женщина, что ужинала со своей семьей в том поселке, — она нужна многим: мужу, детям. Хорошо жить в семье, где у всех есть какие-то свои обязанности и все нуждаются друг в друге. Наверное, поэтому ее и потянуло сегодня к тем людям, — потянуло совершенно бессознательно, как растение тянется к теплу. Трудно себе представить, сколько забот у той женщины; если бы ей вдруг предложили пожить какое-то время так, как живет она, Беатрис Альварадо, — та, наверное, не поверила бы своему счастью. Не нужно ни стирать, ни готовить, ни высчитывать каждый сентаво при покупках. А эта страшная пустота одиночества — ее ведь не познаешь с чужих слов, не пережив самой.

Встав наконец из-за стола, Беатрис сложила на поднос остатки своего ужина и спустилась вниз. В кухне скопилась куча посуды — за всю неделю. Она решила заняться хоть этим, чтобы отвлечься, но расстроилась еще больше, опять вспомнив женщину из поселка: наверное, той даже посуду мыть приятно, потому что на этой посуде ели ее домашние. Муж, дети. А она — Беатрис — в двадцать лет уже зеленая холостячка. Для кого ей жить? Для кого мыть посуду? Она решительно закрутила краны, развязала передник, стащила резиновые перчатки и швырнула их в раковину, на горку недомытых тарелок.

— Пропади оно все, — сказала она громко, выходя из кухни, и с наслаждением хлопнула за собой дверью.