У домашнего очага

— Я попрошу вас позволить мне докончить, Василий Михайлович! — с усиленно подчёркнутой любезностью остановил Ордынцева председатель правления, раздражаясь, что его смеют перебивать.

И его жирное, круглое лицо мгновенно залилось ярко-багровой краской, а большие рачьи глаза, казалось, ещё больше выкатились.

— Ваш господин Горохов, — продолжал он, всё более и более проникаясь ненавистью к Горохову именно от того, что чувствовал свою несправедливость, — ваш господин Горохов небрежно относится к своим обязанностям… Так ему и потрудитесь сказать… Очень небрежно! Несколько дней кряду я встречал его приходящим на службу в двенадцать часов вместо десяти… Это терпимо быть не может, и я удивляюсь, Василий Михайлович, как вы этого не замечали.

— Я отлично это знал.

— Знали?

— Ещё бы! Горохов позже являлся на службу с моего разрешения.

Молодой человек опешил.

— С вашего разрешения? — протянул он без обычного апломба и видимо недовольный, что попался в просак. — Я этого не знал.

— С моего-с. Я даль ему большую работу на дом и потому на это время позволил приходить позже на службу… Вообще я должен сказать, что Горохов отличный и добросовестный работник, и увольнение его было-бы не только вопиющей несправедливостью, но и большой потерей для дела.

Этот горячий тон раздражал Гобзина. Он, видимо, был сбит с позиции и несколько мгновений молчал.

— Против господина Горохова есть ещё обвинение! — живо проговорил он, точно обрадовавшись.

— Какое-с?

— До меня дошли слухи, что он недавно был замешан в какой-то истории, не рекомендующей его образ мыслей…

— Сколько мне известно, хоть я, конечно, и не производил следствия, — с ядовитой усмешкой вставил Ордынцев, — ни в какой такой истории Горохов замешан не был…

— Вы говорите, не был? — протянул Гобзин.

— Не был. А хотя бы и был! — воскликнул Ордынцев. — Полагаю, что до этого нам нет дела. Если Горохов не преследуется и, следовательно, признан невиновным, то неужто частное учреждение может его преследовать? И, вдобавок, на каком основании? На основании каких-то слухов? Мало ли какие можно распустить слухи! Была бы охота у клеветников!.. Вас, очевидно, ввели в заблуждение, Ардалион Петрович! Вам пошло и глупо наврали на Горохова в надежде, что вы поверите…

И Ордынцев, взволнованный и взбешённый, не обращая внимания на недовольную физиономию патрона, продолжал горячо защищать сослуживца, не сдерживая своего негодующего чувства.

Этот резкий, горячий тон, совсем непривычный ушам Гобзина, избалованным иным тоном своих подчинённых, и злил, и в то же время невольно действовал импонирующим образом на трусливую натуру молодого человека. Он понял, что сглупил, выставив, как обвинение против Горохова, слухи, которым и сам не придавал ни малейшего значения, а упомянул о них единственно из-за мелкого самолюбия — настоять на своём. Да и слышал ли он действительно что-нибудь про Горохова или внезапно сочинил про «слухи» — этого он не мог бы точно сказать. Он очутился в глупом положении, припёртым к стене, и почувствовал ещё большую ненависть к Ордынцеву, позволившему себе читать нравоучения!

С каким бы наслаждением он выгнал немедленно со службы этого беспокойного человека, который относится к нему, избалованному лестью и почётом, с едва скрываемым неуважением! Но сделать это не так-то легко. Ордынцев пользовался в правлении репутацией знающего и превосходного работника. Сам старик Гобзин, умный и понимающий людей мужик, рекомендовал Ордынцева новому председателю правления, как служащего, который следует особенно дорожить. Все члены правления ценили и уважали Василия Михайловича, а, главное, старик Гобзин не только не позволил бы уволить Ордынцева, но намылил бы ещё голову сыну.

И Гобзин принуждён был выслушать до конца своего «беспокойного» подчинённого и объявить, что берёт назад своё распоряжение относительно Горохова.

Но он не удержался от желания пустить шпильку и прибавил своим обычным развязным тоном:

— Господин Горохов не родственник ли вам, Василий Михайлович, что вы его так пылко защищали?

— А вы, видно, думаете, что пылко можно защищать только родственников? — переспросил с презрительной усмешкой Ордынцев, взглядывая в упор на председателя. — Ошибаетесь. Он мне не родственник. Имею честь кланяться!

И, еле кивнув головой, Ордынцев вышел из кабинета, оставив молодого человека в бессильной ярости.

* * *

Возвращаясь домой, Василий Михайлович вспоминал только что бывшее объяснение, и невесёлые мысли лезли ему в голову.