У дороги. Мужняя жена. На пути к границе

Мы остановились у шоссе. Брандт заглушил мотор, вылез из машины и подошел к развилке, постоял, прислушиваясь к звукам, доносившимся с обеих сторон. Затем он возвратился назад и снова включил мотор.

— Похолодало, — пробормотал он про себя, — дальше к северу нас встретит снег. А это нам ни к чему. Может, еще переменится погода. Впрочем, уж если много наметет, вы сможете встать на лыжи.

Он вырулил на шоссе и, повернув на север, стал набирать скорость.

— Нет, — снова забормотал он про себя, — на лыжах не пройдешь, посмотрим, может, все же наметет сколько надо.

Голос его вдруг по-старчески надломился. Я взглянул на него, и в отсвете щитка увидел, что он весь как-то поник. По лбу струился пот, а руки по-прежнему вздрагивали на руле, хотя дорога теперь шла отличная, ровная.

— В кармане на дверце автомобиля лежит пара перчаток, — вдруг нетерпеливо объявил он.

Я передал их Герде, и она вручила ему сперва одну, затем, подождав, когда он ее натянет, и вторую перчатку.

— Вот вам фляга, — сказал он, — отпейте из нее по глотку и возьмите шерстяные одеяла: они на заднем сиденье.

Я взял флягу и поднес ее к губам Герды, но она покачала головой.

— Пейте, не стесняйтесь, — устало проговорил он, — помните: мы возвращаемся с вечеринки… Нет, мы едем на вечеринку! — вдруг громко и зычно воскликнул он, выпрямившись на сиденье. — Мы едем домой ко мне, там найдется еще водка.

Я отпил глоток и вернул ему флягу. Он оторвал одну руку от руля и, не отводя глаз от шоссе, надолго припал ртом к горлышку.

— Лучше скорей добраться домой, — рассмеялся он, недовольно встряхнув флягу. — Будьте добры, завинтите пробку.

Он протянул ее нам, и Герда завинтила металлический колпачок, а он положил флягу рядом с собой на сиденье и, стуча зубами, глубоко вздохнул.

— Что ж, пусть теперь приходят, — сказал он, набирая скорость. — Впрочем, чепуха все это, они не придут. Когда ты готов их встретить, они нипочем не придут… Что, напугал я вас?

Он обернулся к нам, улыбаясь, как прежде, выпрямившись на сиденье.

Я вдруг почувствовал, как в голову ударяет хмель. «Он говорит, будто напугал нас? Как это понять?»

— Нас уже теперь ничем не напугаешь, — сказал я.

— Гм, — недоверчиво хмыкнул он.

— Замолчи! — вдруг шепнула мне Герда; она сидела, напряженно выпрямившись, удивительно маленькая и хрупкая в своей легкой кофточке, и неотрывно глядела на грязно-белую ленту гравия, которая летела под колеса машины, становясь все белее и шире по мере того, как мы поднимались в гору.

Снег мокрыми хлопьями хлестал по ветровому стеклу. Я смотрел в широкое стекло с двумя полумесяцами, вычерченными стрелками «дворников», и старался следить за снежинками, которые выплывали из мрака и, словно мотыльки, летели на свет. Машина гудела и рокотала, а с дороги поднимался глухой шум, обволакивая мозг уютным ощущением покоя.

Брандт пронзительно и громко насвистывал какую-то песню и временами напевал ее слова: «…Одинок всегда… потерял любовь свою… отцвели мечты… как весенний куст сирени… может, песнь мою… напеваешь ты… как ты пела в Тапалькене…»

Вдруг Герда забилась под моей рукой. Она побледнела, губы ее дрожали. Рукой, лежавшей на сиденье между нами, она уцепилась за край пледа, мяла его в ладони, изо всех сил прижимала костяшки пальцев к колену, словно пытаясь сдержать крик.

Я привлек ее к себе и прошептал ей на ухо: «Что с тобой, тебе худо?»

Она стиснула губы и покачала головой. Скоро она выпустила плед и теперь снова сидела, как прежде, бледная и притихшая.

Я поднял глаза и в зеркале встретил взгляд Брандта. Затем он отвел взгляд и снова стал смотреть на дорогу.

— Это все из-за песни? — спросил он спокойно.

Она не ответила, и я понял, что он угадал. Он, конечно, знал, что профессор Грегерс в руках у немцев. Наверно, отец Герды часто напевал эту песню.

Может, лучше показать ей плакат? Может, легче знать правду, чем оставаться в неведении? Теперь любой пустяк мог ранить ее: вид отцовской куртки, например, любое неосторожное слово. Но где же найти время и место, чтобы она могла как следует выплакаться?..

Хутора пролетали мимо. Серо-черные борозды полей. Волнами клубились телефонные провода. То тут, то там вдруг мелькнет огонек, когда невзначай кто-то распахнет дверь и тут же вновь торопливо захлопнет. Гребни холмов колыхались вверх-вниз, мозг, казалось, расплавился вконец, и мне захотелось напевать в такт качке.

Но в голове прочно засел осколок — будто кусок раскаленного железа в объятом дремотой мозгу, кусок, который жег и растворял все вокруг; мельчайшее ядро ужаса — крохотный белый осколок, который останется там навсегда.

Снова нащупав руку Герды, я накрыл ее пальцы ладонью.

— Холодно тебе? — спросил я, не зная, что ей сказать.

Она не ответила, и я взял ее руку, прижал к своему бедру.

— Скоро все кончится, — прошептал я. — Скоро мы будем на той стороне.