У дороги. Мужняя жена. На пути к границе

Аппетит у них был волчий, они всегда жаловались, что голодны, и досыта наедались только «дома, в усадьбе».

Девятилетний малыш переводил большие, старчески умудренные глаза с мальчишек на Тору.

— В честь дорогих гостей пошли в ход остатки былой роскоши, — сказал капитан. Он протянул Катинке салат из огурцов на щербатом блюде.

— Посуда так легко бьется, господин капитан, — сказала Катинка.

Один из мальчишек вполголоса бубнил, что хочет еще картошки, он видел, что на блюде больше ничего не осталось.

— Вот огурцы, — сказала Тора. — Хонешъ прибавки, Даль…

— Но ты сама ничего не ешь, дорогая, — сказала Катинка. — Не хлопочи о нас…

— Милая фру Бай, — сказал капитан. — Ей это доставляет удовольствие. В этом доме не знают, что такое покой.

Тора порезала на кусочки мясо для младшей из прилизанных девочек.

— Ты заметила, у капитана сегодня прекрасное настроение, — сказала она и засмеялась. — Правда, капитан?

— Настроение как настроение.

— Что ты получил по географии, Густав?

— Четверку с минусом, — прогудел бас над тарелкой.

— Ты полагаешь, Густав, твой отец очень обрадуется?

— Отцу наплевать, — прогудел бас.

Встали из-за стола. Вслед мальчишкам по всему дому захлопали двери.

— Так мы и живем, фру Бай, — сказал капитан. — Среди Ториных головорезов… Она боится, как бы у нас в доме не настали тишь и благодать.

Капитан ушел чертить свои карты. Тора стала готовить какую-то сложную кофейную смесь.

— Дай же я помогу тебе, — сказала Катинка.

— Спасибо, детка.

На щеках Торы выступили красные пятна, она сжала себе виски.

— Понимаешь, днем такая уйма всяких дел, — сказала она.

— Не принимай этого слишком близко к сердцу, Тора, — сказала Катинка, но сама она тоже сидела как на иголках.

— Что поделаешь, детка, с утра до вечера верчусь как белка в колесе, — сказала Тора.

Она присела у столика для рукоделия, но ей так и не удалось передохнуть. То и дело хлопала дверь. Мальчишки сговорились, что не дадут хозяйке «покалякать за чашкой кофе». Они поминутно скатывались с лестницы и спрашивали какое-нибудь правило грамматики.

Тора прижимала ладонь ко лбу и переходила с английского на немецкий.

Девятилетний мальчик сел играть гаммы в столовой. — Николай, приспичило тебе играть гаммы, когда у меня голова раскалывается… Перестань.

Николай тихонько сполз с табурета у фортепиано. Тора всегда обрушивалась на собственных детей, когда ее изводили «объедалы».

Тора устроилась в уголке на диване, поджав под себя ноги, как, бывало, в юности.

Заговорили о местных жителях.

— Сплошь новые люди, старожилы все разъехались.

— Да, старожилы разъехались, — сказала Катинка. Она смотрела на Тору — та откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. Как глубоко они у нее запали…

— По-моему, скоро никого из старых не останется — один твой брат, — сказала Тора.

— Да, правда… Тора рассмеялась.

— Господи, несчастная твоя невестка, — говорят, она опять на сносях?

— Да, бедняжка.

Обе помолчали. Вдруг Тора открыла глаза и сказала:

— Ах, чего там! Для того мы все и живем, чтобы плодиться.

Тора закрыла глаза, и подруги снова замолчали.

— Да, — сказала Тора, — странная штука жизнь. Остаться к чаю Катинка отказалась. Она объяснила, что обещала пораньше вернуться домой. Ей хотелось выйти на свежий воздух и побыть одной. На улице ей пришло в голову заглянуть к «фрекен». У старушки было так тихо и никогда ничего не менялось. Катинка свернула на улицу, где жила фрекен. Она увидела три липы под окнами, и горло у нее сжалось. Она с самого прихода к Торе еле-еле удерживалась от слез.

Катинка поднялась по ступеням узкой лестницы, рядом с которой разросся куст волчьего лыка, и постучала. Из открытой двери пахнуло запахом роз и летних яблок.

Фрекен колдовала у кровати над лепестками роз, разложенными на газетной бумаге.

— Девушки из Хольмструпа тоже недавно наведывались ко мне целой гурьбой… Хотели полакомиться яблочками, да они уже сходят…

Катинке пришлось выйти во двор и посмотреть и яблоню и «мои розы»…

— Последние три розы пошли на венок для мадам Бюстрем… На этом кусте они и цвели, все три… Как раз три…

Они вернулись в дом. Фрекен стрекотала, расхаживая из комнаты в комнату, ее слова иной раз терялись где-то за дверями. Катинка сидела у окна и только изредка вставляла «да» или «нет». В открытую дверь кухни был виден зеленый сад, в комнату доносился птичий щебет. Как тихо было здесь, словно за стенами не существовало никакого другого мира.

Катинка смотрела на старые картины, пожелтевшие, в покосившихся рамках, — она знала их все до одной. На столике дорогой кофейный сервиз, серебряный кофейник и шесть чашечек, на тумбочке перед потемневшим зеркалом изящные безделушки, прикрытые носовыми платками, и у каждой двери коврик, а на подушках мурлычут кошки.

Все это ей хорошо знакомо.

Фрекен по-прежнему стрекотала, то выходя на кухню, то возвращаясь. Катинка уже не слушала ее. В комнате, затененной липами, стало смеркаться — в старом доме воцарился полумрак.

Вот уже второй раз до Катинки донеслось из кухни имя Хуса, произнесенное фрекен. Катинка вздрогнула. Ей почудилось, будто она сама, задумавшись, произнесла его вслух.