У друкарей и скоморохов

Прямо за спиною малый услышал тяжелое дыхание и не успел снова испугаться, как чья-то рука мягко отодвинула его к плетню. Оглянулся — в двух шагах от него, посреди улочки, остановилось похоронное шествие. Покойник был молод, голова его замотана белой тряпкой. Гроб несли на плечах заплаканные девчата в праздничной одежде, а за ними стояли мрачные дядьки и парубки, перевязанные полотенцами, как свадебные дружки и бояре; один из мещан держал перед собою на таком же вышитом полотенце каравай. Васка заставил себя ещё раз взглянуть на покойника: да, поверх белой тряпки у него надет венок, как у жениха.

Похороны догонял бледный попик в разорванной и наспех зашитой рясе, с кадилом.

— Ну что, батько Арсен? — грубым басом спросил мещанин, стоящий возле гроба и отодвинувший тогда Васку.

— Супостаты в храме Божием, токмо мимо храма пройти возможно есть нам, — стуча зубами, промолвил попик.

— Мало что убили, так и поховать по-людски не дают… Девки, с богом!

Столики мои дубовые,
Гостеньки мои любовные…

Гроб проплыл мимо Васки. Он старался не смотреть вблизи на покойника, поэтому уставился на красивые, напряженные лица девок. Одна из них скользнула по нему сперва безразличным, потом удивленным взглядом. Васка потупился, переждал и замешался в хвост шествия.

Когда гроб поравнялся с церковью, бабы завыли, заглушив свадебные песни девок, посыпались проклятия убийцам. Тот жолнер, что улюлюкал Васке, высунулся из дверей и попытался отлаиваться, но вынужден был скрыться снова.

Сразу же за селом похороны повернули вправо. Там, у леса, верстах в трех от той опушки, за которой ждали Васку переодетые запорожцы, виднелись кресты кладбища. Отсюда уже лучше можно было разглядеть палатки и окопы у переяславской дороги. Палатки теперь не белые, а багровые: солнце садилось. Как ни хотелось Васке разыскать могилы деда и бабки, задерживаться дольше становилось уже опасно. Перед самим кладбищем он осторожно выбрался из толпы и нырнул в лес.

Уже в сумерках, исцарапанный и в подранном о сучья подряснике, нашёл он казаков, разбудил и рассказал о том, что видел в Березани.

— Так церкву луплять? Мещане по грошику складываются, церкву соби, як у людей, муруют; и сердега-казак, из басурманского полону счастливо высвободившись, икону по обещание дорогим окладом украшает, а воны — лупыть? Ну, добре!

— Скильки наметив? — спросил Дорош.

— Палаток? Двадцать палаток и ещё две.

— Та й у самий Березани из сотню хат, Дороше.

— Рота. Уся тут.

— Так, Дороше, не менше, як из тысячу жолнеров. Кто полковником, не взнав, ни? Ну и черт с ним. Спасыби тоби, Васильку! Прийдем до Войска, расскажем про твою помощь гетману нашому Тарасу Федоровичу, наградит тебе!

— Сами.

— Сами так сами, Дороше. Чего желаешь в нагороду?

— Пищаль би мне малую.

— Як прийдемо до Войска, одержишь пару найкращих. И одежину добрую на плечи, був там такий недорослий шляхтич… Твоя ряска совсем подерлась. Так ты не попёнок, кажешь?

Васка рассказал о происхождении своего подрясника, с которым давно уже не прочь был расстаться.

— Зараз сын пана отца митрополита в Переяславе. Что ж, за спинами казаков не хорониться, правда ж, Дороше?

Дорош кивнул, скупо улыбнулся малому и сказал:

— Довеземо беспечно.

— Ты вже, Васильку, не тревожься собою. Проведём до наших, что ляхи и носом не почують. Поедем ноччю, а до свиту будем. Веди вже свого коня, а то швыдко сутение.

Когда малый появился с Голубом под уздцы, запорожцы переглянулись. Дорош спрятал улыбку в усы, а Явтух заметил серьезно:

— Добра конячка, Васильку! На ней бы гетману ездить, на голубой — здалека познать можна!

Глава двадцать вторая , повествующая о встрече и прощании Васки с другом его Баженом

На рассвете Васку, согнувшегося от холода на верном Голубке, что-то заставило проснуться. Причина была не в легком, беспечном его сновидении: вместе с добрым, улыбающимся Баженом и кроткой, молчаливой Вешкой гулял он по солнечному сосновому лесу, искал грибы в мягкой хвое. Очнувшись, он увидел, что ехавшие перед ним казаки остановили коней, а Голубок успел опустить голову к траве. Над лугом клубился предрассветный туман, и слышался впереди тихий шелест, будто дождь там шёл.

— Что стряслось, дядя Явтух?

— Тихо! Конница, и багато их, — прошептал запорожец, вслушиваясь. — Свернуть не можем. З обеих сторон лужка — болото…

Дорош бежал уже, ведя в поводу коней, под укрытие темнеющего слева большого стога. Шелест превратился тем временем в чавканье нескольких сотен копыт.

— Рысят, бисови дети, ну прямо на нас, — бормотал Явтух. Дорош разрыл сено и показал малому, чтобы туда зарылся. — А добре придумал, брате! Лезай, Васильку, лезай! Може, и пересидишь.

Васка не пошевелился. Дорош пожал плечами, прижался к стогу и снял с плеча карабин. Чавканье раздавалось уже совсем близко, в тумане мелькнули показавшиеся огромными тени всадников. Явтух сбросил с головы круглую гайдуцкую шапку, наложил стрелу, присел за своим жеребцом, и повел луком, из-под брюха конского прицеливаясь.