У городских ворот

Когда поняли мы, что все не так легко и просто, как нам было показалось, шутки замолкли и лица стали опять серьезны. Мир мой был ограничен. Снизу, с первой ступеньки лестницы, мне была видна стена дома, уходящая вверх, несколько веток кустарника, росшего рядом, и синевато-серое небо, которое становилось все темней и темней. Через каждые несколько секунд вспыхивал яркий свет и раздавался оглушающий удар. Это били орудия. В короткие перерывы было относительно тихо. Я слышал команды, произносимые сдавленными голосами. Я слышал, как шуршала земля — это подтаскивали лотки со снарядами. Я угадывал тревогу и напряжение, снова охватившие бойцов батальона. В полутьме мимо нас прошли кузнецы — это Богачев послал кузницу в помощь инструментальщикам, занимавшим участок у Дома инженеров. Сумерки жили, двигались, тревожились. Но я прислушивался к тому, что происходило на другом конце провода, там, где лежал Николай, спрятавшись под корнями старой ивы. Трубка молчала, потом издалека зазвучал Колин голос:

— Метров на двадцать дальше.

— Метров на двадцать дальше? — переспросил я и закричал отцу: — Дальше на двадцать метров!

Я все время старался думать о том, как отец определяет цифры, которые он передает командирам; о том, как сейчас кузнецы глядят из траншеи и что они видят; о том, как держать трубку, чтобы мне было лучше слышать. Всеми силами я избегал думать о том, что наполняло меня тоской, доходившей до тошноты, до сердцебиения. Я знал, что  э т о  неизбежно, что  э т о  наступит очень скоро, может быть, через несколько минут. Чтобы мне держаться, мне нельзя было думать об  э т о м. Отец сидел деловитый, нахмуренный, командовал отчетливо и громко и, кажется, занят был целиком своими расчетами. Он-то, конечно, ясно понимал, что наступит через несколько минут. Я часто думал с тех пор, понимал ли это Николай.

— Тебе хорошо меня слышно? — спрашивал он меня. И мне казалось, что ему очень нужен мой голос, что он боится оторваться от меня, потерять меня, остаться там один. Совсем один.

— Да, Коля, я слышу хорошо, а ты как?

— И я хорошо.

И больше говорить не о чем. Нельзя только думать о том, что непременно, неизбежно наступит через пять минут или через десять минут. Начали стрелять винтовки. Пулемет затарахтел и замолк. Потом ударил пулемет с другой стороны. Орудия молчат.

— Леша, ты меня слышишь?

Это Коля проверяет слышимость аппарата. Я понимаю, что просто ему хочется слышать мой голос, почувствовать, что он еще не один, что все еще пока хорошо. Может быть, он тоже хочет не думать о том, что наступит через несколько минут. Мне нужно говорить и говорить с ним, чтобы он все время слышал мой голос, все время чувствовал меня на другом конце провода, чтобы голос мой создавал для него хотя бы иллюзию того, что еще не все кончено. Но что я могу ему говорить? Ни слова о самом главном.

— Ты меня слышишь, Коля?

— Да, да, Леша. — Это он говорит очень радостно. Он, наверное, тоже обдумывал, что бы ему спросить. — Теперь очень хорошо слышно.

— Это, наверное, потому, что я приложил руку ко рту.

— Да, да, наверное, потому.

Снова молчание, — больше говорить не о чем. Я думаю, как лежит сейчас Коля под ивой. Его, вероятно, совсем не видно в сумерках. А он видит тихую вечернюю речку, крону ивы, которая кажется уже почти черной, поросшее травой поле, овражек и в овражке темные фигуры людей. Тех самых людей в серых мундирах. Он, наверное, чувствует вечернюю сырость, поднимающуюся от воды. Может быть, у него затекли руки, может быть, какой-нибудь сучок срезается ему в тело и страшно мешает.

— Леша, ты меня слышишь?

— Да, да, Коля.

— Леша, немцы бегут к реке.

— Немцы бегут к реке! — выкрикиваю я.

— Двадцать семь, трубка двадцать семь, — отчетливо говорит отец.

— Двадцать семь, — повторяет Алехин.

— Двадцать семь, — несется дальше к орудиям.

Один за другим раздаются три выстрела. Три вспышки освещают стену дома, уходящую в небо. Три снаряда уносятся, рассекая воздух.

— Леша, ты меня слышишь?

— Да, да, Коля.

— Ближе метров на сорок.

— Ближе метров на сорок! — кричу я.

— Правее ноль ноль семь, — говорит отец монотонно и отчетливо. — Тридцать, трубка тридцать.

— Тридцать, трубка тридцать, — повторяет Алехин.

Три орудия стреляют одно за другим, три вспышки освещают высокую стелу дома, три снаряда, завывая, уносятся вдаль.

— Ты меня слышишь, Леша? Сейчас хорошо.

— Сейчас хорошо! — кричу я.

— Хорошо, — говорит отец. — Беглый огонь.

Выстрелы, вспышки, разрывы.

— Сейчас хорошо. Леша, ты меня слышишь?

— Да, да, Коленька, слышу. Папа, Коля говорит, что сейчас хорошо.

— Беглый, — командует отец.

Вспышка следует за вспышкой, выстрел за выстрелом, и гулко ухают разрывы на том берегу реки, где-то, может быть, совсем рядом с Колей.

Как медленно идет время! Мне кажется, что каждая секунда отделена от следующей бесконечною пустотой. Секунды идут так медленно, что можно все передумать, пока пройдет только одна. А думать нельзя, во всяком случае об  э т о м, о чем только и думается. Я ловлю себя на том, что нетерпеливо жду, когда, наконец, это произойдет. И нетерпение мое пугает меня.