У каменных столбов Чарына

— Не надо, Петрович! Правильно, неправильно… Каждый своим умом живет. Акты я сдаю. Премию вот выдали — тридцать рублей. Как ее еще нести, службу?

— Пожалеешь ты, ох и пожалеешь, — повторял Василий Петрович, возвращаясь на коне к своему кордону.

Стояло такое пекло, какое, наверное, только и бывает в Средней Азии и на юге Казахстана, но дышалось на просторе легче, чем в прохладном, огороженном цветным штакетником, дворе Клима. Не скучно было у Клима, скучать там было некогда, и гостей у него бывало больше, чем у Василия Петровича, и смеялись там много. И все же там было душно. «Да ну его!» — отмахивался он от мыслей о Климе и смотрел на поникшие от жары тугайные заросли. Где-то там, невидимые среди травы и кустарников, обитали зайцы, дикие коты, змеи — все то, удивительное и значительное, что он обязан был хранить. И снова голубой штакетник вставал перед ним. Ведь сказал он «пожалеешь» не потому, что желал отомстить Климу, отыграться в свое время. Когда-нибудь Клим поймет, что жил пусто, только для себя, только для денег и горько ему станет, обидно…

Сам Василий Петрович никогда не имел больших денег, таких, чтобы можно было, например, купить машину. А ведь старался побольше заработать, ходил с заводскими «халтурить», крышу крыл, помнится, на кондитерской фабрике после работы в вечернее время. Многие так подрабатывали; удлиняя, в сущности, свой рабочий день. Эти «левые» деньги были нелегкими. Клим нашел иной способ жить хорошо. Только страшное и позорное это дело — спекулировать доверенной тебе жизнью природы. Рано или поздно Клим раскается, будет казнить себя. Но, может, и не раскается. Просто не поймет за хозяйственными заботами, за смехом, пьянками и быстрой ездой на собственной машине всего того, что творил. И не раскается.

Хорошая книжка есть у Василия Петровича — «Малиновые горы» Мамина-Сибиряка. Часто открывает он эту книжку, уж очень написано трогательно. Есть и ней такое — перед смертью старого браконьера преследовали кошмары: однажды собрались к нему все убитые звери и птицы, и старик дрожал от ужаса… Прочитал он Климу конец рассказа, думал, подействует. Но Клим смеялся:

— Не то время, Петрович, чтобы всякой ерунде верить.

— Верить-то можешь не верить, это как хочешь, а совесть говорить должна…

3

В стороне от тропы, по которой стучал копытами Парниша, росла одинокая, изогнутая и очень изящная туранга. От нее отделился желтый ком и покатился к кордону, распуская позади себя длинный шлейф белой пыли.

— Хромоножка! — крикнул вдогонку Василий Петрович. Но куда там! Пыль завилась еще круче под быстрыми копытцами.

Нашел он ее в Каменной щели, когда возвращался домой из обхода. Молодая косуля лежала на горячем камне и вместо того, чтобы пулей лететь в тростники, смотрела, как приближался он на своем Парнише и в глазах ее не было ни страха, ни радости, глаза потухали. Василий Петрович сошел с коня, поставил косулю на ноги, легонько подтолкнул:

— Иди, что же ты?

Косуля сделала шаг и остановилась, ноги ее были словно деревянные, на бедре гноилась припухлая рана. Когда Василий Петрович подтолкнул ее, из раны стали выпадать, крупные белые черви, они корчились на горячих камнях.

— Кто же это тебя так?

В сумке были йод, бинт и вата. Василий Петрович залил рану йодом и крепко перевязал. Косуля все так же тускло смотрела на него…

— Что будем делать-то, а? Возьмем ее, что ли, Парниша?

Так и попала она на кордон.

Хромоножка остановилась только во дворе кордона и тут уж спокойно дожидалась хозяина. Когда Василий Петрович спешился, косуля подбежала и ткнула его лбом в колено, играя.

Еще барсучонок был дома, этого Пират принес. Пес у него жил, старый Пират, гладкий, вислоухий, с рыжими умными глазами. Под зиму пропал Пират, может, волки порвали, может, сам ушел умирать… Но тогда он еще был. И в то утро стоял рядом, когда барсучиха вынесла своих крошечных барсучат погреться на солнце. Постоял за деревом и тихо ушел Василий Петрович, и собаку увел.

На следующий день услышал шорох за дверьми. Прислушался… Кто-то скребется. Отворил дверь. На крыльце стоял Пират, держал в пасти маленького полосатого барсучонка и повиливал хвостом. Желтые навыкате глаза Пирата спрашивали, что делать с ним, Петрович?

— Эх, Пират, Пират… задал ты мне, брат, задачу, — проговорил егерь. Взял из пасти собаки мокрого, но совершенно невредимого барсучонка, — Пират принес его, не поранив, — и побежал к норе. Потом сомнение взяло — если Пират побывал и похозяйничал, то, наверное, барсучиха унесла детей в другое место. Что ж оставлять-то несмысленыша? Принес снова домой, выпоил молоком, выкормил… Вырос барсук и мало-помалу дичать стал, стал уходить куда-то, а возвращался все реже…

— Ну и пусть, — думал Василий Петрович. — Все не зря его выхаживал. Тоже создание природное, по-своему видит и чувствует: и небо, и траву, и букашек всяких…