У каждого свое проклятие

– Это ж с какой такой радости сама попадья к нам припожаловала? – Оттолкнув жену, к Пелагее вышел Никодим, кутаясь в какую-то темную тряпку. Женщина вдруг сообразила, что в доме было почти так же холодно, как на улице. Поскольку она продолжала молчать, Никодим вынужден был спросить еще раз: – Чего пришла-то, Пелагея?

– В доме председателя милиция гуляет... из города, – сказала она.

– Нам-то че? – удивился Никодим.

– Вам именно, что ниче. К вам не придут.

– Не придут! – прогремел Никодим. – Чего у меня брать-то, окромя тараканов? Да и те, кажись, передохли! А, мать?! – обратился он к жене. – Тут попадья до тараканов пришла. Есть у нас тараканы аль нет?!

Прасковья выскочила к Пелагее в навязанном на исподнюю рубаху платке и сказала:

– Не слушай его, Пелагея. Что за дело-то?

Пелагея еще раз отерла ладонью лицо, будто грязные разводы на щеках мешали ей соображать. Потом поставила на стол совершенно мокрый и тоже в грязных разводах мешок.

– Вот... Здесь кое-какие церковные ценности: чаша для причастия, блюдо для просвирок, старинное Евангелие, – тяжело вздохнув, сказала она и вскинула на женщину, кутающуюся в платок, полные слез глаза. – Схорони, Прасковья... Христом Богом прошу!

– Ты тута... со своим Христом... не больно-то... – попытался встрять Никодим, но жена живо оттеснила его в сторону.

– А чего ж Евангелие-то принесла? – спросила она. – Это ж книга...

– А им... – Пелагея мотнула головой в сторону председателева дома, – все равно... В Березовке церковь полностью сожгли. Так хоть что-то сберечь... К вам они не пойдут. Сбереги, Прасковья...

– А вдруг они... – Прасковья тоже мотнула головой в ту сторону, откуда продолжали нестись переливы гармони, – спросят, где, дескать, Евангелие или... чаша...

– Откуда им, нехристям, знать, что в церкви должно быть! Кое-что, конечно, пришлось оставить...

– И то верно... и то верно... – мелко закивала Прасковья.

– А я потом... ну... когда они уедут... заберу у вас... Так берешься схоронить иль нет?

– Дык ведь... даром-то... чего ж перемогаться с твоим скарбом? – опять встрял Никодим. – А вдруг председателю втемяшится в башку ко мне завернуть, а тут... эдакое... церковное...

– Я не даром, – вздохнула Пелагея и полезла в свой мешок. Она вытащила оттуда завернутую в старенькую шаль шкатулку, подержала ее некоторое время подле груди, будто малое дитя, а потом развернула цветастую ткань и открыла крышку шкатулки. В темноте драгоценности Пелагеи даже не сверкнули, и она вынуждена была пояснить: – Здесь украшения, что отец мне дарил, когда я еще в девках была. И еще бабкины, фамильные. Я их не надевала с тех пор, как сюда вслед за Захарием приехала. Для дочки берегла. Тут и серьги, и броши старинные, заколки и в волосы, и для одежды, ожерелья, перстеньки... В общем, золото, серебро и самоцветные камни...

Пелагея замолчала, вспоминая, как папенька в один из дней ангела застегнул на ее шее изумрудное ожерелье. Никодим с Прасковьей тоже молчали, уставившись в шкатулку. Пелагея очнулась первой. Она захлопнула крышку, снова обернула шкатулку шалью и сказала:

– Сохраните все... церковное и мое золото... тогда половина из этой шкатулки – ваша будет... Для дочки... Дуси вашей... Думаю, это хорошая плата за риск.

– За что? – переспросила Прасковья.

– Ну... за то, что вы беспокоиться будете... как бы к вам председатель милицию не привел...

– Плата хорошая, – уже без всякой дурашливости в голосе сказал Никодим, взял из рук Пелагеи шкатулку и протянул руку за мешком. – Схороним все, не беспокойся... Только уж ты уходи побыстрей, а то вишь... – Он бросил взгляд в окно. – Не гогочут уже... Вдруг ночью по селу пойдут? С них станется... Ты уж лучше иди себе, Пелагея, домой! Иди... А то не ровен час...

Пелагея кивнула и вытащила из-за пазухи две бумажки.

– Вот тут... – она махнула ими перед носом Никодима, – опись в двух экземплярах...

– Чего-чего? – не понял он.

– Ну... записано тут, что в мешке и в шкатулке. Один список вам, другой – мне.

– Это на что ж? – скривился Никодим.

– Чтобы потом сверить... чтобы не пропало ничего.

– Не доверяешь, значит? Чего ж тогда притащилась? Шла бы к тем, кому доверяешь! Кто там у нас чаще всего лбом об пол бьет, а, мать? – И Никодим расхохотался. – Во! К Козыревым иди, а, Пелагеюшка! Им много чего прятать придется! Где свое, там и твое схоронят!

– Не слушай ты моего дурака! – Прасковья вышла вперед и для верности одной рукой взяла попадью под руку, другой – торопливо перекрестилась. – Вот те крест святой! Истинный! Все сбережем! Не сомневайся!

Пелагея вздохнула, пониже натянула на лоб платок и пошла к выходу из холодной и сырой избы самого бедняцкого на селе хозяйства Никодима Епифанова.

Наши дни

МАРИНА, НОННА И ИРИНА

Три женщины в черных одеждах сидели за кухонным столом. Посередине стола стояли ополовиненная бутылка водки и три тарелки: одна с кружочками соленых огурцов, другая – с тонко нарезанной колбасой твердого копчения, третья – с черным хлебом.