У каждого свое проклятие

– Нет уж, – поначалу отказалась она. – Ты еще запьешь... или...

– Ничего такого «или» не будет, – отрезал Епифанов. – И пить я не собираюсь. А Сереге полезно с мужчиной пожить, а то вы, бабенции, довели его уже до того, что смотреть на парня тоскливо.

– Ты прекрасно знаешь, что не мы его довели...

– Да знаю я... Так просто болтаю... Но Сережке правда плохо. Он любил отца, был уверен в незыблемости собственной семьи, а тут вдруг такое... Одно радует: дешевый понт с него слетел, вся эта шелуха... Оставь его со мной, Маринка!

И Марина согласилась. Аню отвезла к матери, а сына отправила к дяде. Теперь, стоя у вагонного окна, она вспоминала этот разговор с Борисом. Да, на Сережу очень подействовала смерть отца. Анна то ли не поняла до конца, что отец уже никогда не вернется домой, то ли не хотела этого понимать и гнала от себя все мысли, связанные с Алексеем. Она казалась спокойной и веселой, как всегда. Сергей сильно потускнел лицом и действительно перестал выкаблучиваться, дерзить, хамить и даже пропускать школу. Он вдруг будто понял, что в жизни есть некие ценности, потеря которых с трудом переносима, а потому самому не стоит рушить то, что потом нельзя будет восстановить никакими усилиями. Оказалось, Сережка действительно очень любил отца, хотя ранее трудно было его в этой любви заподозрить.

Марина не находила себе места оттого, что в своих мыслях так быстро нашла замену Алексею. Она постоянно думала об отце Дмитрии. Ее пробирала дрожь, когда она встречалась с ним взглядом. Он всегда смотрел на нее невозмутимо и спокойно, и Марина мучилась тем, что не вызывает в нем никаких эмоций как женщина. Перед поездкой в Воронеж она закрасила седые прядки краской, близкой по цвету к своему натуральному тону, и даже купила новую, хотя и очень скромную блузку черного цвета в тонкую белую полоску. Ее белый воротник, как Марине казалось, освежал лицо, а новая стрижка каре – несколько молодила. Дмитрий никак не среагировал на то, что она к поездке несколько преобразилась, и не задерживал на ней взгляда дольше, чем полагалось при нейтральных разговорах.

Марина вздрогнула, когда отец Дмитрий, выглянув из купе, пригласил ее выпить чаю. Соседи по купе, моложавая супружеская пара, отправились в вагон-ресторан, и Марина со спутником остались одни. Она затравленно смотрела на отца Дмитрия и каждый раз, когда он к ней обращался, вздрагивала. В конце концов он отставил на столик стакан с чаем и сказал:

– Марина Евгеньевна, мне кажется, вы меня боитесь. Это так?

Марина чуть не подавилась чаем. Она откашлялась и нехотя ответила:

– Просто мне никогда раньше не приходилось иметь дела со священнослужителем.

– Мы такие же люди, как и все.

– Нет... не думаю... В церковь-то далеко не всякий ходит, а уж служить там... Что-то с человеком должно случиться особенное, чтобы...

– Чтобы что?

– Ну чтобы променять обычную светскую жизнь на... служение...

– Да еще неизвестно чему, да? – улыбнулся отец Дмитрий.

– Вы на самом деле верите в Бога? – спросила Марина.

– Разумеется, иначе я не был бы тем, кем являюсь.

– И все-таки... когда вы поменяли мировоззрение? Что-то должно было послужить причиной! Мы ведь примерно одного возраста, значит, и вас должны были воспитывать в суровом атеизме.

Отец Дмитрий улыбнулся и сказал:

– Ну... вообще-то все началось с обычного детского вопроса, на который никто не мог мне дать ответа: «Почему сейчас обезьяны не превращаются в людей?» Им... в смысле... обезьянам... для этого создают все условия: особым образом дрессируют, дают в руки кисти с красками, и они даже создают картины, а в людей – ну никак... Когда в выпускном классе школы на уроке биологии я вдруг поставил под сомнение теорию Дарвина, мне пригрозили исключением из комсомола.

– А вы были комсомольцем? – удивилась Марина.

– Сказал ведь, что я – такой же, как все. Как все, вступил в ряды ВЛКСМ в восьмом классе, гордился значком на лацкане школьного пиджака. А после моего выступления против Дарвина меня почему-то начали сторониться одноклассники. Когда я отворачивался от них, шевелили пальцами у висков: мол, Димка-то Епифанов того... отведал опиума для народа. А потом я случайно, вот так же... в поезде, познакомился со священником, который дал мне ответы на многие мучившие меня вопросы. Он-то и заронил во мне желание пойти учиться в духовную семинарию. Думаю, что вы, Мариночка, даже не можете себе представить, как восприняли родственники это мое желание.

Марина, у которой все задрожало внутри от его «Мариночка», ответила:

– Ну почему же... Я представляю...

– В общем, был грандиозный скандал, – продолжил Дмитрий. – Особенно, кстати, возмущался как раз Матвей Никодимович, которому казалось, что я позорю скопом всех Епифановых, а его, парторга одного из цехов Кировского завода, особенно.

– Ну и как же вы выдержали... один против всех?

– Молодости вообще свойственно противостояние всему свету, с обывателями, с серой массой, которая не понимает, что защищает. В этом был особый кураж. В то время я был по-своему счастлив, если не считать...