У каждого своя война

- Он в Бога не верит, — думая о своем, ответил Сергей Андреич. — Он вообще считает, что его не существует... Н-да, если все, что он про себя рассказал, — правда, то хлебнул он выше крыши. Тут перестанешь даже верить в то, что ты сам существуешь... А ты заметила, он разговаривает и ведет себя будто мертвый... никаких эмоций... без цвета и запаха... То-то я его никогда почти и не замечал в квартире... как привидение. — Сергей Андреич усмехнулся и покачал головой.

- Если это привидение сделает нам комнату, я за него молиться буду, — всхлипывая, проговорила Люся. — А мне он очень понравился. Спокойный, рассудительный... Ты на кухню-то сегодня пойдешь?

- Пойду. — Сергей Андреич решительно встал, достал из шкафа стопку чистой бумаги, пачку исписанных страниц, взял вечное перо, которым очень гордился, и направился на кухню.

А Семен Григорьевич, зайдя в свою комнату, заперся на ключ (он всегда запирался), не спеша разделся, выключил свет и лег на кровать, накрылся одеялом до подбородка. В темноте блестели его открытые глаза. Вопросы Сергея Андреевича разбередили ему душу, и невольно в памяти стал всплывать блокадный промерзший Ленинград, пустые, продуваемые ледяным ветром улицы, вымершие площади, заснеженное здание Смольного, Исаакий, обложенный мешками с песком и обшитый досками... Казанский собор. «В Бога я не верю. Его просто не существует», — сказал в разговоре Семен Григорьевич, и сказал истинную правду. Для себя. Он сказал то, в чем был уверен, и никакие доводы философов и богословов не смогли бы теперь убедить его в обратном.

«Война — занятие мужчин» — это Семен Григорьевич понимал и даже готов был с этим согласиться. Всю свою историю, тысячи лет, человечество почти беспрерывно воевало, видно, так мужики устроены. Но при чем тут дети, умирающие от голода? При чем тут женщины и совсем молодые девушки, лежащие на улицах, — застывшие, занесенные снегом трупы? Неужели Бог не мог защитить хотя бы их? Конечно, все можно объяснить, можно найти первопричины и следствия, опираясь на марксизм-ленинизм, на исторические необходимости, на борьбу империализма с коммунизмом, на священную защиту Родины от нашествия фашистских орд, — все можно объяснить, и даже понять, и даже оправдать... но при чем тут пятилетние дети, воющие от голода и умирающие, протягивая восковые ручонки к матерям? Дети при чем, товарищи и господа? Как себя чувствует марксизм-ленинизм, если спросить его: при чем тут дети? Или фашизм вместе с мировым империализмом? Если мертвые от голода дети есть следствие, то что же тогда является первопричиной? Если мать, убившая одного своего ребенка, кормившая им другого и сама евшая свое родное дитя, есть следствие, то что же тогда первопричина? Невежество? Варварство? Но простите, это происходило в Европе, в Ленинграде, Петрограде, Санкт-Петербурге — одном из просвещеннейших городов мира. И все читали Евангелие или по крайней мере слышали о нем, а уж евангельские заповеди знали все.

Но еще больше поразило Семена Григорьевича другое, поразило так, что он едва не потерял сознание и уж совсем не мог найти ответа, сколько ни бился над этим, доходя иной раз до сумасшествия. Оказывается, голодали и умирали от голода не все. НЕ ВСЕ! Как-то, когда он приехал с фронта в город, ему было приказано явиться в Смольный вместе с тремя другими офицерами — один из заместителей Жданова хотел лично услышать от них об обстановке на том участке фронта. И они явились в Смольный, шатаясь от голода и усталости. Один из заместителей принял их, молча выслушал, спросил о настроениях среди бойцов, задал несколько дежурных вопросов и отпустил с миром. Уже тогда Семена Григорьевича поразил упитанный вид этого заместителя, жирный второй подбородок и то обстоятельство, что заместитель был явно с сильного похмелья, то и дело наливал в хрустальный стакан «Боржоми» и пил жадными глотками.

А когда он прощался с ними, поднявшись и выйдя из-за стола, Семен Григорьевич обратил внимание на объемистый живот, который поддерживал широкий ремень.

Один из заместителей велел накормить фронтовых офицеров, и какой-то обкомовский чин, адъютант или секретарь, повел их в подвал Смольного. Там они попали в обкомовскую столовую. Войти в нее можно было, только предъявив какое-то специальное удостоверение — вход охраняли два офицера НКВД. На витрине Семен Григорьевич и его трое товарищей увидели такое, что голова пошла кругом. На тарелках лежали нарезанные кружками колбасы и ветчина, красная рыба, жареные куры, самые разные овощи, хотя стояла лютая зима, красовалась заливная осетрина, отбивные и рубленые бифштексы. Столовая была небольшая, и за несколькими столиками одиноко сидели и ели два генерала, трое каких-то молчаливых людей в штатском и один полковник НКВД, судя по малиновым петлицам в мундире. Семен

Григорьевич почувствовал, как тошнота подступает к горлу и перед глазами плывут синие и оранжевые круги.