У каждого своя война

- Ох и люди-и! — вздохнул Егор Петрович. — Человек застрелился, а они собачатся, как на рынке.

И все замолчали, на лицах отобразилось некое подобие скорби.

- Помянуть бы надо... — вновь вздохнул Егор Петрович. — Хороший был человек.

- Ох ты-и! Кто про что, а вшивый — все про баню! — зло фыркнула Зинаида.

- Чего он застрелился-то, не пойму? — вздохнула Люба.

- Он Сергею Андреичу помочь хотел. Из тюрьмы выручить, — ответил Степан Егорыч. — Да, видно, не вышло.

- А ты откуда знаешь? — подозрительно посмотрел на него Гераскин.

- Он мне говорил, что собирается по начальству пойти, — сказал Степан Егорыч. — Вот, видно, и сходил…

- Стреляться-то чего? — не поняла Зинаида. — Ну сходил, не получилось помочь, а стреляться-то зачем? Ничего не понимаю.

- И не надо, — сказал Гераскин. — Лучше спать будешь.

- Гордый человек был... — раздумчиво произнес Степан Егорыч. — Душа, видать, не выдержала.

- Какая такая душа? — взъярился Гераскин. — Чего душа не выдержала? Ты мне эти разговорчики... Тоже туда захотел, где Сергей Андреич охлаждается?

- Что ты, Гераскин, все Сергея Андреича поносишь? — спросила Люба. — Плохой человек был, скажешь?

- Раз за ним органы пришли, значит, плохой. Наше дело маленькое, не рассуждать, а исполнять и принимать к сведению!

- Да лучше его во всем районе не было! Скольких людей лечил! Помогал скольким! Его все дети по имени знают!

- Так-так... — хищно улыбался Борька и качал головой. — Так-так…

- Ох и квартирка... — снова покачал головой Гераскин и поднялся, пошел из кухни. — Мне с вами по душам говорить ни к чему, а то... С вами только на официальном языке протокола можно разговаривать.

- Ты другого языка и не знаешь, Гераскин, — вслед проговорил Степан Егорыч. — Давай быстрей свое следствие кончай, а то я заждался.

- Закончу, закончу... — пообещал Гераскин. — Тогда по-другому запоешь. Я ведь со следствием этим тяну, и думаешь, почему? — в голосе Гераскина прозвучала обида. — Мне ведь тебя жалко... фронтовик, с двумя Славами и загремел по хулиганской статье, хорошо, да?

- А если этот хмырюга заберет заявление, стало быть, и дела не будет? — вдруг спросил Борька.

- Ты у меня законник, все знаешь. Хрен он его заберет, — вздохнул Гераскин. — Он у меня на той неделе спрашивал, почему я тяну с делом? Грозился по инстанциям писать... Ладно, бывайте.

- Помянуть Семена Григорьевича не останешься, Гераскин? — спросил Егор Петрович. — Не по-человечьи как-то, Гераскин.

- Да? — обернулся Гераскин и кивнул в сторону коридора. — А он потом на меня напишет, что я с подследственными и вообще со своими подопечными водку распиваю... Нет уж, спасибочки... — И Гераскин ушел.

В кухне было слышно, как грохнула входная дверь.

На кухне воцарилась тишина. Егор Петрович хлопнул себя по коленям и решительно поднялся:

- Ладно, давайте сбрасываться. Я схожу, пока магазины открыты.

Все разбрелись по комнатам и скоро вернулись, протягивая Егору Петровичу деньги — кто тридцатку, кто — четвертной.

- Я с тобой схожу, Егор Петрович, — сказал Борька. — Мало ли... вдруг очередь большая будет?

- Аты, значит, без очереди привык? — усмехнулся Егор Петрович.

- У меня в десятом все продавщицы знакомые, — тоже ухмыльнулся Борька.

- Ладно, пошли. Зин, пока тут закусон какой-нибудь сварганьте, картошечки там... селедочка у нас есть…

- Сварганим, сварганим, иди, поминальщик!

Они ушли, а все остальные еще некоторое время сидели молча, думая каждый о своем, и настроение у них было подавленное. Пришел на кухню Игорь Васильевич — никому ни «здрасьте», ни «привет». Поставил на плиту чайник, кастрюльку с водой, почистил несколько картофелин, покидал их в кастрюльку и ушел к себе. Пока он все это делал, все молча наблюдали за ним, молча проводили его взглядами. Когда же его фигура исчезла в коридоре, Степан Егорыч смачно сплюнул на пол, тихо выругался. Зинаида встала у своего стола, принялась чистить картошку.

- Зин, я бабку покормлю и приду помогать, — сказала Люба и ушла.

Пришла с работы Нина Аркадьевна — и сразу на кухню:

- Мне щас во дворе сказали... Это правда?

- Правда... — негромко отозвался Степан Егорыч, дымя «Прибоем» и стряхивая пепел в консервную банку, которая стояла у него на коленях, затем добавил после паузы: — Нету больше Семена Григорьевича…

Губы у Нины Аркадьевны задрожали, на глазах выступили слезы, руки теребили сумочку. Одета она была в теплое пальто с воротником из чернобурки, в теплые боты.

- Войну человек прошел... в блокаду выжил… а тут — сам себе пулю пустил, — пробормотал Степан Егорыч. — Нет, не понимаю... Умом понимаю, а вот тут... — он постучал себя кулаком в сердце, — не понимаю…

- Это все из-за моего вурдалака? — тихо спросила Нина Аркадьевна со слезами в голосе.

Зинаида и Степан Егорыч долго молчали. Наконец, видя, что Нина Аркадьевна не уходит, Степан Егорыч сказал со вздохом:

- Ты не обижайся, Нина Аркадьевна, но вот, ей-богу, в толк не возьму, как ты с ним жила? Зачем? Красивая такая баба... умная... все при тебе... и с таким жлобом подлючим связалась. — Он резким движением загасил окурок в банке. — Э-эх, женщины, женщины, удивление меня на вас берет!