У каждого своя война

- Ты лучше на себя удивляйся, — не поворачиваясь, обрезала его Зинаида. — А то в чужом глазу соринки видит, а в своем рельса не замечает!

Конечно, она намекала на отношения Степана Егорыча с Любой! Бабья память длинна и зла! Конечно, Нина Аркадьевна не виновата, может, раньше этот Игорь Васильевич и другой был, молодой да красивый, небось хорошо заколачивал деньги в эвакуации в Алма-Ате, вот и упала девка на удалого ухажера, на сытную похлебку и теплый угол, а потом... потом суп с котом. Разудалый музыкант обернулся свинячьей харей, подлым доносчиком, жмотом и сквалыгой. Не-ет, тут с Любой и сравнивать нечего. Она хоть привела в дом Федора Иваныча, так он же — как ни крути, и добрый, и честный человек, мухи не обидит, не подлец какой-нибудь, который только на комнату и позарился. Да на что там зариться? Пять человек на двенадцати метрах! Потому и болела совесть у Степана Егорыча перед Федором Иванычем, потому и в глаза ему он не смотрел, стыдился. Вот как-нибудь напьется Степан Егорыч да скажет Федору Иванычу все по-честному, выложит как на духу — хочешь в морду дай, хочешь — прости, но уж так случилось, сердцу, конечно, приказать можно, только надолго ли? Будет сердце терпеть, стонать и разрываться и в конце концов все равно повернет тебя по-своему, а если не повернет, то какой ты тогда человек с горячей кровью — не человек, а так, робот на подшипниках и полупроводниках.

«Ах, Люба, Люба, песня ты моя неспетая... Что ж нам делать, как нам быть, как нам горю пособить?» Так думал Степан Егорыч, угрюмо глядя в пол. А Нина Аркадьевна все стояла посреди кухни, теребила сумочку, и оттаявший снег стекал с бот на пол. Вдруг она сказала:

- Я на развод подала... В заводское общежитие перееду…

- Это какое такое общежитие? — резко повернулась Зинаида. — Ты в общежитие, а Ленку куда? С собой, конечно, заберешь, да? А эта гнида одна в двух комнатах жировать будет?! Ты что, малахольная, Нинка?! Ты от него терпела, добро его, как цепная псина, охраняла, а теперь уйдешь не солоно хлебавши? Правда, мы, бабы, — дуры! Сами себя наказываем! А он сюда какую-нибудь потаскуху приведет!

- Что же делать? Он же эти комнаты получал… и ордер на него... — В дрожащем голосе Нины Аркадьевны вновь послышались слезы, но она крепилась изо всех сил.

- Да в суд на этого борова! В суд! И разделят комнаты — в суде таких субчиков видали! Ты — мать, у тебя — дочь! А у него что? Ковры с хрусталем! Шубы норковые?!

- А ты откуда знаешь? — не смогла сдержать удивления Нина Аркадьевна, потому что про эти проклятые шубы ни она, ни уж тем более Игорь Васильевич никому не говорили.

- Я, милая моя, все знаю! — хлопнула себя по бокам Зинаида. — Мои пролетарские глаза сквозь стенки видют! Вот и пусть он энти шубы сам носит! А то по суду тебе определят! Продашь, да пропьем вместе! Степан Егорыч невесело рассмеялся, покрутил головой.

- А что? По суду все имущество поровну разделят! Вот ей шубы-то и присудят. Она на их Ленку оденет и накормит, да и самой еще достанется! Ишь ты, благородная какая, в заводское общежитие собралась! Декабристка! Да ты хоть раз в том общежитии-то бывала? Нет? А я, милая моя, с Егором там два года промаялась — врагу не пожелаю! Образованная ты баба, Нинка, а гляжу — дура, и все тут! — Зинаида разошлась не на шутку, и остановить ее было уже невозможно.

Пришли Егор Петрович с Борькой, несли в руках сетки, набитые бутылками и разной едой — торчали палки колбасы, видны были банки консервов, какие-то кульки и свертки.

- Гос-споди! — всплеснула руками Зинаида, сразу забыв про Нину Аркадьевну. — Да где ж вы денег-то столько взяли?

- Бог послал... — улыбнулся Борька.

А Егор Петрович, наклонившись на ухо Степану Егорычу, жарко зашептал:

- Это все Борька платил, слышь, Егор. Откуда у него деньжищ столько? Убей меня бог, опять где-то ворует аль грабит. Во лиходей, а?

- Гм-гм... — неопределенно промычал Степан Егорыч, глядя на Борьку. А тот опять безмятежно улыбнулся, и глаза его были скорее добрыми, чем волчьими:

- Надо же помянуть человека по-человечески, Степан Егорыч, а?