У каждого своя война

Пока он ехал в троллейбусе, а потом топал пешком, у него созрел четкий план, как отвести от Степана Егорыча беду. О том, что над ним может нависнуть беда, Борька не думал, он руководствовался формулой, которую ему подсказал один интеллигентный зэк, сидевший по пятьдесят восьмой статье: «Пусть будет, как будет, ведь как-нибудь да будет, ведь никогда же не было, чтобы никак не было». Когда он вспоминал этого зэка, худющего, длинного, как жердь, с глубоко сидящими глазами, над которыми выступал тяжелый лоб, то всякий раз поражался тому, что тот еще жив, — ведь сидел он аж с двадцать девятого года. Самая живучая на земле тварь — человек, не раз думал Борька, глядя на этого зэка. Так вот, пусть будет, как будет…

Денис Петрович, как уговаривались, почему-то на встречу не приехал, а Ишимбай пришел. Настя встретила Борьку сдержанно, но по тому, как у нее радостно засветились глаза, он понял, что она ждала его. И холодное, злое сердце Борьки обдало теплом. Ишь ты, ждала…

Ишимбай уже выпил, и узкие, как лезвия ножей, глаза его довольно блестели, щекастая, с размытыми скулами, как луна, физиономия лоснилась.

- Здорово, татарин, — усмехнулся Борька, пожимая широченную, как лопата, руку Ишимбая.

- Здорово, русак, — ухмыльнулся тот, открывая ровный ряд белоснежных зубов с золотой фиксой.

- Как пьется-то? — Борька разделся, повесил пальто на вешалку, шарф, кепку и присел за стол.

- Замечательно, — снова ухмыльнулся Ишимбай. — Нам, татарам, что пить, что воевать. Пить лучше — пыли меньше.

И оба рассмеялись. Ишимбай налил во второй стакан, и они выпили, закусили колбасой с яичницей, закурили. Настя за столом не сидела, ушла в другую комнату.

- Насть, ты че там делаешь? — громко спросил Борька.

- Носки вяжет, — ухмыльнулся Ишимбай. —

А Дениса Петровича нет.

- Придет, никуда не денется. Не сегодня, так завтра... Мы и без Дениса Петровича кое-что провернуть можем, а, Ишимбай?

- Скажи — что, тогда отвечу, — дымя папиросой, ответил Ишимбай.

И Борька неторопливо рассказал Ишимбаю про Игоря Васильевича, про то, какая он сука, написал донос на соседа-врача, и того взяли, наверное, угрохают теперь по пятьдесят восьмой. При этих словах Ишимбай озабоченно и сочувствующе покачал головой.

А Борька рассказывал дальше — как застрелился другой сосед, Семен Григорьевич, хороший мужик, честный фраер, а другой сосед, Степан Егорыч, набил этой суке Игорю Васильевичу морду, и тогда тот сбегал в больницу, взял справку о побоях и написал заявление в ментовку, теперь Степану Егорычу светит двести шестая часть первая.

- Плевое дело, — хмыкнул Ишимбай. — От года до трех.

- Фронтовик, ты что! — вскинулся Борька и стал с жаром рассказывать, какой Степан Егорыч шикарный мужик, что у него два ордена Славы и к тому же нет одной ноги.

- Одной ноги нет? Плохо. Сидеть будет плохо, — покачал головой Ишимбай. — В лагере с одной ногой — совсем плохо.

Борька стал растолковывать Ишимбаю,-что никак нельзя допустить, чтобы Степан Егорыч сел, у него, Борьки, есть железный план, как выручить Степана Егорыча, а заодно получить кусков двадцать, никак не меньше. Щелки глаз Ишимбая чуть расширились, в них загорелся интерес, он вынул папиросу изо рта и спросил:

- Как?

И тогда Борька рассказал, кем и где работает Игорь Васильевич, что у него дома наверняка припрятан мешок фанеры, и если взять его за жабры, когда он возвращается домой со своим паршивым аккордеоном, и немножко приткнуть пером, пообещав, что если он, сука, не заберет свое заявление из милиции и не выло жит двадцать кусков — ему хана, получит перо в бок, и никакие менты его не спасут. Он сделает и то и другое, потому что — трусливая шкура и больше всего опасается за свою жизнь. Ему, то есть Борьке, это сделать никак нельзя, потому что Игорь Васильевич его знает, а вот Ишимбай как раз годится. Борька закончил, налил себе в стакан, залпом выпил, закурил и оглянулся на дверь в другую комнату, не слышала ли Настя его пространной речи. Ишимбай долго думал, дымя папиросой, спросил:

- А если обманет? И ментам стукнет?

- Тебя он не знает, смоешься на время. Да хоть здесь побудешь. А я его, суку, тогда завалю, гадом буду, — выдохнул Борька, и по тому, как глаза его потемнели и потвердели, как проглянула в них волчья беспощадность, которой побаивались даже воры в законе, Ишимбай убедился, что Борька не врет.

- А если... — начал было Ишимбай, но Борька перебил:

- Кончай, а? Что ты, как следователь, вопросы мне толкаешь. Я тебе дело растолковал? Растолковал.

Хорошего мужика выручим и по десять кусков зашибем, разве плохо, а?

Ишимбай опять долго думал, затем сказал:

- Нет. Тебе — пять, мне — пятнадцать.

- Ну, Ишимбай, даешь стране угля! — изумился Борька. — Мы с тобой по корешам или нет?

- По корешам, — кивнул Ишимбай. — Я за тебя кому хочешь голову отверну. Но дело есть дело, Боря. Я этого пидора давить буду — мне две трети, ты навел, тебе — одна треть. Все по-честному, Боря.

Борька долго смотрел в глазные щелки Ишимбая, словно пытался воздействовать на него гипнозом, но лунообразное лицо кореша было невозмутимым, как лицо Будды.