У каждого своя война

Но приходило завтра, а он и не вспоминал о своем намерении — наваливались какие-то неотложные дела, а в сущности, если вдуматься, никому не нужные, пустячные заботы, сплошные разговоры о плане, о кадрах, о каких-то проблемах, в которых он ни бельмеса не смыслил. Какие-то пионерские сборы с грохотом барабанов и криками, комсомольские сборища с речами и клятвами, вручениями вымпелов и значков — синяя тоска. И ведь он тоже выступал, призывал, укорял, хвалил, какие-то цифры зачитывал, которые ему писали помощники, да и речи он сам не писал, а одиночество все плотнее окутывало его, словно слой ваты, — крикни, и никто не услышит. Кому все это нужно? Какая польза от подобного шаманства? От этих собраний, криков, заклинаний, от этих конференций, бесчисленных бюро, райкомов, горкомов, вызовов в ЦК. И ведь не уйдешь раньше времени, не увильнешь под благовидным предлогом — сейчас же доложат первому, а то и в ЦК накатают, да и после таких ритуальных сборищ не уйдешь, непременно получишь записку от кого-нибудь из помощников или просто от первого — после задержись, будет обжорка и выпивон. И приходилось задерживаться, выпивать и жрать, слушать постылые солдатские анекдоты про баб и жидов, тупые шутки... И он стал попивать по вечерам в одиночку, на работе, запершись в кабинете, или дома. Тоска сжимала сердце. А ведь пожалуйся кому-нибудь, так удивятся же! На такую высоту человек взлетел, все у него есть, громадная квартира, шофер на машине возит, семья о еде-питье не думает — все в лучшем виде домой привозят! С жиру человек бесится, и больше ничего! Вот уж действительно сытый голодного не разумеет. Не-ет, менять все надо, все менять к чертовой матери! Хватит этой показухи, этой краснознаменной дребедени! А не позвать ли ему Семена Григорьевича в горком на работу? Мысль, осенившая Николая Афанасьевича, была такой неожиданной и такой яркой, что он даже зажмурился. Ах, дубина ты стоеросовая, как же ты раньше об этом не подумал?! Конечно, позвать! Сделать его своим первым помощником — хоть одно лицо в горкоме, на которое смотреть будет приятно, с которым по самым важным вопросам посоветоваться можно будет и получить в ответ не подлое подхалимство и угодничество, а услышать честные соображения. Ах, как славно можно будет поработать! Николай Афанасьевич улыбнулся.

- Кажется, здесь, Николай Афанасьевич? — проговорил шофер, въезжая через низкую глухую арку в небольшой заасфальтированный двор, с четырех сторон окруженный домами.

- Вроде здесь... — очнулся от своих мыслей Николай Афанасьевич, оглядываясь по сторонам. — Я сам здесь никогда не был... Ты точно по адресу привез?

- Точно по адресу, Николай Афанасьевич. Вон тот дом — номер семь. Правый подъезд, — ответил шофер.

- Ладно. Жди здесь. — Николай Афанасьевич выбрался из машины и направился к правому подъезду.

Машину тотчас окружила стайка пацанов, загалдели, разглядывая и обсуждая достоинства черного «ЗИМа».

Шофер Коля сидел неподвижно, словно изваяние, глядя прямо перед собой, и никак не реагировал на пацанов, вертевшихся вокруг машины. Начало темнеть, в окнах стали зажигаться огни, освещая призрачным желтоватым светом небольшой двор, арку ворот, ажурную чугунную решетку, огораживавшую детскую песочницу, стол под навесом, за которым мужики летом играли в домино, и одинокую невысокую голубятню с железной дверью и большим амбарным замком.

Николай Афанасьевич медленно поднялся по лестнице, нашел нужную дверь и, надев очки, прочитал колонку фамилий под кнопкой звонка. Фамилии Семена Григорьевича он почему-то не нашел и потому решительно надавил на кнопку три раза.

Долго никто не отзывался, хотя слышались смутные голоса. Николай Афанасьевич хотел было снова нажать кнопку, как дверь отворилась — на пороге стояла высокая белокурая женщина, ладная, довольно красивая, отметил про себя Николай Афанасьевич, особенно глаза — ярко-синие, и задорные чертики приплясывали в них.

- Здравствуйте, — сказал Николай Афанасьевич, несколько растерявшись под взглядом этих синющих глаз.

- И вам здравствуйте! — насмешливо кивнула Люба. — Вам кого?

- Мне Семена Григорьевича. Он, кажется, здесь проживает?

- Кого-кого? — Глаза у Любы потемнели, она даже отшатнулась назад, в коридор. — Вы что, гражданин?

- Что, ошибся? Бывает. Может, подскажете, где Семен Григорьевич проживает? Его должны тут знать.

- Он же помер, гражданин... — убитым голосом проговорила Люба.

- Как помер? — Внутри у Николая Афанасьевича что-то оборвалось, язык прилип к гортани. — Не может быть... Вы не путаете?

- Застрелился он. Еще в середине января, кажется, шестнадцатого, — отвечала Люба. — А вы кто ему будете? Родственник?

- Да нет... друг…

- Извините. Такое вот несчастье... Вон его комната, третья по правой стороне. Только она опечатана.

- Простите, воды можно попить? — ослабевшим голосом попросил Николай Афанасьевич.

- Да, конечно! Ох, я дура недогадливая, извините! Вы пройдите на кухню. — Она первой кинулась по коридору к кухне.