У каждого своя война

Вся компания медленно уходила по переулку в темноту. Зазвенела гитара, раздался смех, потом неразборчивые фразы, снова смех. Бренчали струны, несколько голосов запели песню, и Робка различил среди них голос Милки. Он все стоял неподвижно, стиснув онемевшие челюсти, и не мог сделать шага — жизнь обрушилась в одно мгновение. Какой же он был осел, когда верил всему, что она плела ему, когда целовала, про одну-единственную, до гроба, любовь говорила…

И вдруг пожалел он, что не избили его Гаврош и его кодла в кровь, в смерть! Пусть бы избили... и лежал бы он на стылом асфальте, в крови, с переломанными ребрами, в изорванной одежде, и пусть бы она все это видела... как он медленно умирает... А лучше всего — сразу ударили бы финкой под сердце — и амба, прощай, жизнь, прощайте, друзья! Прощай, подлая шалава! И все твои лживые слова и клятвы! Я не держу на тебя зла! Но пусть смерть моя будет тебе вечным укором! Может быть, смерть эта чему-нибудь тебя научит?! Прощай, подлая шалава! Когда-нибудь придешь ты на мою могилу и заплачешь горькими слезами, и будет тебе горько и одиноко, и будешь ты просить у меня прощения... Робке представилось, как его хоронят, как он лежит в цветах в гробу, а вокруг школьные друзья, конечно, Богдан, Костик, Володька Поляков, учитель истории Вениамин Павлович.

- У него была отличная память... — говорит Вениамин Павлович. — Ему обязательно нужно было учиться. Он сто исторических дат написал!

И мама будет плакать, и Степан Егорович, и отец Богдана Егор Петрович, и даже Федор Иванович будет сморкаться в грязный клетчатый платок... А Гаврош? Черт с ним, с Гаврошем! Борька придет из тюрьмы и отомстит за погибшего брата... Ах, какие сладко-горькие мечты!

Только ничего этого в действительности нету. А есть пустынный ночной переулок, редкие подслеповатые фонари слабо рассеивают тьму, и свет в окнах домов давно погас, не слышно шума проезжающих по улице машин — есть глухое, обидное до слез одиночество... Прощай, подлая неверная шалава!

...Откуда и каким образом рождаются сплетни? Не прошло и месяца, а уже все в квартире и в подъезде, да и во дворе перешептывались, завидев идущую по двору Любу или Степана Егоровича. Разве можно спрятаться от пересудов в коммунальной квартире? Все про всех давным-давно все знают. Кто и что ест на завтрак, обед и ужин — знают. У кого сколько и каких рубах, штанов, ботинок, где купил недавно пальто и за сколько — знают. Какая у тебя мебель, есть ли патефон, приемник, пианино, аккордеон или, паче чаяния, скрипка — знают.

Часто ли зовешь гостей в дом и чем угощаешь — знают.

О чем говоришь с женой и детьми, часто ли ругаешь начальство по работе — знают. И уж наверняка со всеми подробностями, почти всегда преувеличенными и приукрашенными, все знают, как ты живешь со своей женой, часто ли случаются скандалы и на какой почве и — самое главное! — кто кому изменяет. Тут у «кумушек», будь они мужского или женского рода, алчным огнем загорались глаза, лица приобретали сладострастное выражение, ноздри вздрагивали, почуяв запах гнили или еще чего-то более острого, неприятного. Дочка музыканта Игоря Васильевича обронила матери всего несколько слов, дескать, вот какие чудеса, она несколько дней назад своими глазами видела, как на кухне тетя Люба обнималась и целовалась со Степаном Егоровичем. Нина Аркадьевна сделала тут же стойку, как легавая на охоте.

Она устроила дочери настоящий допрос: когда видела, где, во сколько часов, как целовались, как обнимались, раздевал ли Степан Егорович Любу, хватал ли за груди, залезал ли под юбку?

- А может, еще чего-то было, доченька? — со строгой ласковостью допытывалась Нина Аркадьевна. — А ты мне сказать стесняешься.

- Нет, мама, больше ничего не было... — отводя взгляд в сторону, отвечала Лена.

- Ты не стесняйся, доченька, маме все можно сказать. — И глаза Нины Аркадьевны горели сладострастным нетерпением. — Ну, говори? Что там еще было? Я же вижу, ты не хочешь говорить, что-то скрываешь.

Залезал под юбку, да? Ну? А кофточку с тети Любы снял? А лифчик? А может, они и на пол легли, а? Не ложились? Или что, в комнату ушли? Аты не посмотрела, да? Милая моя девочка, тебе стало стыдно, да? Неужели в замочную скважину не посмотрела? И не послушала? Ну молодец, молодец, доченька моя прелестная, молодец, что маме все рассказала. Только больше никому ни-ни, хорошо?

- Хорошо... — Лена ненароком взглянула в глаза матери и даже испугалась, столько сияло в них злорадного торжества.

- Ай да Люба, ай да недотрога... — покачала головой Нина Аркадьевна и погладила Лену по голове. — Спасибо, доченька, иди погуляй. Сегодня скрипкой можешь не заниматься.