У каждого своя война

О, господи, дай жгучего страданья
И мертвенность души моей рассей —
Ты взял «ее», но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней, —
По ней, по ней, свой подвиг совершившей
Весь до конца в отчаянной борьбе,
Так пламенно, так горячо любившей
Наперекор и людям и судьбе, —
По ней, по ней, судьбы не одолевшей, —
Но и себя не давшей победить,
По ней, по ней, так до конца умевшей
Страдать, молиться, верить и любить…

Сергей Андреевич читал без выражения, бубнил глуховатым голосом, глядя в черное ночное окно.

Нина Аркадьевна слушала, опершись спиной о навесной шкафчик над своим кухонным столом. «А ведь я совсем не старая... — вдруг подумалось ей. — Мне ведь всего тридцать три года — какой кошмар! Ведь я чувствую себя старухой... Но почему? Почему все так идиотски сложилось? Почему я совсем одна... хуже монашки в монастыре, хуже...» Ведь ничего она в своей жизни не успела сделать плохого, ужасного, подлости не успела совершить, предать никого не успела — за что же навалились на нее все эти испытания. За что их выбросили из квартиры, когда арестовали отца? Обрекли на полуголодное существование... Она с матерью часами простаивала на толкучках, продавая кофточки и платьица, какие-то статуэтки, старинные каминные часы, подсвечники... На это они с матерью жили. Потом — бесконечная, жуткая, наполненная криками, стонами, руганью и драками дорога в эвакуацию.

Нину шатало от голода. Последнее барахло, какое везли с собой, меняли на хлеб. А потом глухая, как в могиле, жизнь в Алма-Ате. Гулкий, грязный и вечно промерзлый барак. Спали на узком топчане, прижавшись друг к другу и накрывшись одним тонким ватным одеялом. Потом мать заболела и ушла в мир иной за две недели. Похоронить помогли соседи по бараку. Она осталась совсем одна и тоже собралась умирать. Двое суток она лежала на топчане без движения, засыпала и просыпалась с удивлением: «Нет, не умерла... еще живая... Зачем, зачем все это? Поскорее бы...» Снова засыпала и снова просыпалась. Думала: «Хорошо бы яду какого-нибудь достать… или снотворного». Но не было денег, чтобы купить, а просить не у кого, да и не дадут... Помогли ей опять-таки соседи по бараку, не дали помереть. Кто-то принес горячего супчику, кто-то луковицу, кто-то полбуханки хлебца. Помогли устроиться на работу. Но Нина была такая слабая, что в первый же день упала в обморок прямо у станка. Ее вежливо уволили. И вот тут появился Игорь Васильевич. Он не был назойливым и нахальным, не потащил сразу Нину в постель, не объяснялся в любви — он сделался просто ей необходим, как мать и отец.

К тому же он был старше ее на целых пять лет. Он руководил небольшим ансамблем народного творчества при государственной филармонии и жил неплохо, компанию водил с интересными, солидными людьми. Он сразу забрал Нину из барака, приодел, подкормил, и девушка расцвела.

«Без вины виноватые, — Нине Аркадьевне вспомнилось название пьесы Островского. — Да, это как раз про меня... Я и есть без вины виноватая...»

- Хотите выпить, Сергей Андреевич? — спросила она. — У меня коньяк хороший есть. «Клим Ворошилов», КВ! Игорь Васильич где-то по блату добыл.

- О-о, Нина Аркадьевна, ушам своим не верю! Что с вами случилось? — повеселел Сергей Андреевич. — А если Игорь Васильевич про коньяк узнает? Ночью… с соседом... Он же…

- Да ничего он не сделает, — пьяновато поморщилась Нина Аркадьевна. — Ну донос на вас напишет. Вам-то что с того? Мало на вас, поди, писали…

- Н-да-а... в прошлые века из ревности на дуэль вызывали... потом дрались на кулаках... А теперь, значит, доносы?

- Безопаснее для себя, — улыбнулась Нина Аркадьевна. — Сел, написал — и прощай, мой табор, пою в последний раз! Сейчас я, не уходите! — И Нина Аркадьевна решительно направилась по коридору, шлепая босыми ногами, открыла дверь в свои две комнаты — там было сонно и тихо, светила настольная лампа, рядом стояла чашка севрского фарфора и початая бутылка коньяка «Клим Ворошилов». Нина Аркадьевна торопливо застегнула халат, узлом завязала растрепанные волосы на затылке, посмотрела на себя в зеркало и увидела в выражении своего лица что-то новое, прежде незнакомое, что-то отчаянно-залихватское блеснуло в глазах, и даже похорошела она. Неужто коньяк так подействовал? — Я ведь совсем не старая... — прошептала она, глядя на себя в зеркало. — У меня бальзаковский возраст... Ну и дура ты, Нинка, круглая идиотка.