У кромки моря узкий лепесток

В 1987 году диктатура под давлением требований народа изнутри и из-за продолжающейся потери престижа за внешними границами отменила комендантский час и немного смягчила цензуру печати, которой правила четырнадцать лет, узаконила политические партии и разрешила возвращение высланных. Оппозиция настаивала на свободных выборах, и правительство в качестве ответа на эти требования объявило референдум, чтобы решить, останется ли Пиночет у власти еще на восемь лет. Виктор, который хоть и не занимался политикой, но страдал от последствий политической борьбы, словно был активистом, решил, что настал момент играть в открытую. Он оставил работу в клинике и присоединился к оппозиции, которая ставила перед собой непосильную задачу мобилизовать страну и свергнуть военное правительство с помощью плебисцита. Когда к нему в дом снова пришли те же агенты госбезопасности, которые предупреждали его раньше, он просто их выгнал. Однако, вместо того чтобы надеть на него наручники и капюшон на голову, они разразились малоубедительными угрозами и ушли.

— Они еще вернутся, — сказала Росер раздраженно, но неделя шла за неделей, а ее прогноз не сбывался. Это наводило на мысль, что ситуация в Чили действительно меняется, как и предполагал Марсель четыре года назад. Непотопляемая диктатура дала течь.

Референдум прошел на удивление спокойно, под контролем международных наблюдателей и прессы из всех стран мира. Проголосовали все: и древние старики на инвалидных креслах, и беременные женщины с родовыми схватками, и тяжелобольные на больничных койках. И в конце дня, в насмешку над мудреными маневрами властных структур, диктатура была побеждена на собственной территории, в соответствии со своими же законами. Той же ночью, перед неотвратимостью результатов, Пиночет, ожесточившийся за годы абсолютной власти и потерявший связь с реальностью ввиду полной безнаказанности, попытался устроить еще один государственный переворот, чтобы усидеть в президентском кресле, однако ни американские спецслужбы, поддерживавшие его раньше, ни назначенные им самим генералы не поддержали его. Он не верил в это до последней минуты, но в конце концов вынужден был признать свое поражение. Через несколько месяцев он передал бразды правления гражданской власти, чтобы та начала постепенный и острожный переход к демократии, однако он по-прежнему держал в кулаке Вооруженные силы, а всю страну в напряжении. Прошло семнадцать лет со дня военного переворота.

Как только вернулась демократия, Виктор Далмау ушел из частной клиники, чтобы посвятить себя исключительно больнице Сан-Хуан-де-Диос, куда был взят на ту же должность, которую он занимал до ареста. Новый директор, который когда-то был студентом Виктора в университете, никогда не напоминал своему учителю, что тот по возрасту мог давно выйти на пенсию и наслаждаться покоем. Виктор появился в больнице в апреле, в понедельник; в холле его встречали человек пятьдесят врачей, медсестер и служащих администрации с разноцветными шариками и огромным тортом, украшенным меренгами, чтобы приветствовать его так, как не могли сделать раньше. «Чтоб тебя, я, кажется, и правда старею», — подумал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Он не плакал много лет. Те немногие врачи, что вернулись на работу в больницу, были встречены с меньшим энтузиазмом, поскольку было неосмотрительно привлекать внимание; чтобы не провоцировать военных, общенациональным негласным лозунгом было делать вид, будто недавнее прошлое похоронено и уже забыто, но доктор Далмау надолго оставил о себе добрую память; коллеги помнили его профессионализм, а подчиненные — доброжелательность, и каждый знал, что может обратиться к нему в любой момент и его поймут. Его уважали даже идеологические противники, и потому ни один из них на него не донес; тюрьмой и изгнанием он был обязан только бдительной соседке, знавшей о его дружбе с Сальвадором Альенде. Вскоре ему предложили читать лекции на медицинском факультете, а в Министерстве здравоохранения — должность заместителя ученого секретаря. Первое предложение он принял, а от второго отказался, поскольку обязательным условием было вступить в одну из правительственных партий; он знал, что не родился политиком и никогда им не станет.