У кромки моря узкий лепесток

— В свободное время мы учились сами и учили своих товарищей. Мать порадовалась бы: это ее стихия — ликвидировать безграмотность среди парней, не умеющих ни читать, ни писать; многие из них никогда не ходили в школу.

Но Гильем ничего не говорил Росер о крысах и вшах, об испражнениях, моче и крови, о раненых товарищах, часами ожидавших, истекая кровью, когда появятся санитары с носилками, о голоде, о миске жесткой фасоли и холодном жидком кофе, о необъяснимой храбрости тех, кто спокойно шел под пули, и об ужасе совсем юных мальчишек из «Квинты Биберон»[9], только что прибывших на фронт. Тем более он не рассказывал Росер о массовых казнях, которые вершили его же товарищи: хватали и отвозили пленных противников на грузовиках за город, тут же казнили их и хоронили в братских могилах. Таких казненных насчитывалось больше двух тысяч только в Мадриде.

Наступило лето. Темнело поздно, и теплые дни лениво тянулись час за часом. Гильем и Росер проводили много времени вместе и хорошо узнали друг друга. Они не только читали и разговаривали, но и могли подолгу молчать, и в такие минуты их объединяло нежное чувство близости. После ужина Росер ложилась спать, она делила кровать с Карме, и спала до трех часов утра. Потом вставала и шла в пекарню выпекать хлеб, чтобы на рассвете разделить на порции. Новости, которые передавали по радио, печатались в газетах и доносились из уличных громкоговорителей, были полны оптимизма. В городе постоянно звучали песни ополченцев и повторялись пламенные слова Пассионарии: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».

Продвижение противника называли стратегическим отступлением. Ничего не говорили о скудном рационе и дефиците почти всего, от продуктов питания до лекарств. Более реальную, чем громкоговорители, версию событий предоставлял семье Виктор Далмау. О ситуации на войне он мог судить по тому, сколько прибывало раненых и сколько их умирало, причем число тех и других в госпитале трагически увеличивалось.

— Я должен вернуться на фронт, — твердил Гильем, хотя даже обуться не мог, чтобы не рухнуть без сил на постель.

Повседневная рутина, состоявшая из ухода за Гильемом в его жалком состоянии тифозного больного — она обмывала его губкой, опорожняла судно, кормила с маленькой ложечки детской кашкой, стерегла его сон и снова мыла, снова опорожняла судно, кормила, и все это с любовью и в непрестанной тревоге за его жизнь, — в конце концов убедила Росер, что Гильем — единственный мужчина, которого она сможет любить. Она была уверена: другого не будет никогда. На девятый день выздоровления, видя, что Гильему стало гораздо лучше, Росер поняла, что ей больше ни под каким предлогом не удержать его в постели, где он находился в ее полном распоряжении. Очень скоро Гильем вернется на фронт. За последний год потери были так велики, что республиканская армия набирала подростков, стариков и заключенных, наиболее свирепых на вид, которым предоставлялся выбор: идти воевать или остаться гнить в тюрьме. Росер объявила, что настало время встать с кровати и что для начала надлежит принять ванну и как следует помыться. Она нагрела воды в самой большой кастрюле, помогла Гильему забраться в корыто для стирки белья, намылила его с головы до ног, потом облила теплой водой и растерла полотенцем так, что кожа у него покраснела и заблестела. Росер знала его тело так же хорошо, как собственное, и даже не задумывалась о том, обнажен он или нет. Со своей стороны, Гильем совсем ее не стеснялся; попав в руки Росер, он словно вернулся в детство. «Женюсь на ней, когда кончится война», — решил он как-то про себя в минуту глубокой благодарности. Раньше он и мысли не допускал о том, чтобы пустить корни и жениться. Война спасла его от обдумывания планов на возможное будущее. «Не гожусь я для мирной жизни, — беспрестанно вертелось у него в голове, — лучше быть солдатом, чем работать на фабрике, а где еще можно найти работу без образования и с моим драчливым характером». Однако Росер, с ее свежестью и невинностью, с ее неизменной добротой, запала ему в душу; ее нежный образ не оставлял его и в окопах, и чем больше Гильем вспоминал о ней, тем больше в ней нуждался и тем более красивой она ему казалась. В ней все было неброско, и такой же была ее привлекательность. В самые тяжелые дни болезни, когда он задыхался, словно падая в пропасть от боли и страха, Гильем в отчаянии крепко сжимал руку Росер, чтобы удержаться на поверхности. Когда он почти терял сознание, единственным компасом для него служило ее лицо, склоненное над ним, единственным якорем — ее преданные глаза, всегда кроткие и ласковые.