У кромки воды

Я понимала, что он колотит в дверь кулаком, потому что она ходила ходуном в проеме. Мне хотелось зажечь свечу и посмотреть, нет ли опасности, что она сойдет с петель, но руки у меня так тряслись, что я не могла чиркнуть спичкой.

– Мэдди! Если ты сейчас же не откроешь эту чертову дверь, я богом, мать его, клянусь, я ее выломаю – ты меня слышишь? – проревел Эллис, возобновляя натиск.

Я свернулась клубочком и зажала уши ладонями. Позвать на помощь я не могла – никто бы меня не услышал за воем волынки, – но где, черт возьми, был Хэнк? Он же должен был заметить, что мы оба исчезли, и должен был хоть примерно понимать, в каком состоянии Эллис.

Через какое-то время, показавшееся мне столетием, удары замедлились, превратившись в неровное стаккато, а потом наконец совсем прекратились. Я услышала глухой толчок: Эллис привалился к моей двери. И заплакал.

– Мэдди? Ох, Мэдди, что же ты наделала? Ты же моя жена. Ты должна быть на моей стороне. А что мне теперь делать? Что, черт побери, делать?

Его ногти царапнули дверь – он съехал на пол. Он продолжал плакать, но потом и плач смолк. Через несколько минут я перестала слышать что-либо, кроме собственного прерывистого дыхания.

Но едва я было поверила, что на сегодня Эллис закончил, как зашуршал ковер, а потом воцарилась тишина.

Я затаила дыхание.

Последовал жуткий, первобытный вопль, а за ним – грузный удар в дверь, и еще один, и еще. Эллис колотился в дверь всем телом.

Когда дерево начало трещать, я слезла с кровати, пробралась в темноте к камину и нашла кочергу. Потом скорчилась за креслом, сжимая орудие в руках и плача.

Раздался еще один мощный удар в дверь, потом грохот и звук падения тела, а за ним неистовая ругань.

Потом я услышала Хэнка.

– Какого черта ты творишь?

– Мне надо поговорить с женой!

– Поднимайся, олух, – спокойно произнес Хэнк.

– Мне надо! Поговорить! С моей! – Эллис пыхтел и кипятился, но, похоже, последнее слово у него не получалось.

– Ты даже стоять не можешь. Давай-ка доставим тебя в постель.

– Мне надо с ней поговорить, – настаивал Эллис, хотя у него, казалось, внезапно кончился запал.

Он застонал, потом снова начал всхлипывать.

Я подкралась к двери, все еще сжимая кочергу.

– Господи, – сказал Хэнк. – На что ты похож. Давай руку.

Эллис пробормотал что-то неразборчивое.

– Нет, ты не вывихнул плечо. Если бы вывихнул, то не смог бы вот так.

Послышался резкий крик боли, а потом новые всхлипы.

– Видишь? Но если бы ты его вывихнул, поделом бы тебе было, нечего быть таким недоумком. Давай руку. Вот так, на ножки, на ножки. А теперь дай мне ключ и не шевелись.

Удар в стену прямо возле моей двери.

– Господи. Ты можешь хотя бы попытаться не падать, пока я твою дверь открою? Как думаешь, справишься?

Эллис тяжело хрипло дышал – так близко, словно был в моей комнате.

Дверь в его комнату открылась, вернулся Хэнк.

– Давай. Сперва одна нога, потом другая.

Несколько секунд слышались грохот и шарканье, а потом истошно взвизгнули пружины кровати. Похоже было, что Хэнк швырнул Эллиса в комнату с порога.

– Лежать, – сказал Хэнк. – Если не послушаешься, богом клянусь, я тебя к кровати привяжу.

Дверь захлопнулась, и через мгновение ко мне вежливо поскреблись.

– Мэдди? – позвал Хэнк.

– Да? – отозвалась я, по-прежнему не выпуская кочергу.

– Ты сидишь под дверью?

– Да?

– Ты как?

Я не ответила. Сердце колотилось так яростно, что я была уверена: Хэнк его слышит. Меня трясло, и я не могла с этим совладать.

Помолчав, Хэнк произнес:

– Хорошо, я понял. Ты на меня злишься, но что мне было делать? Бутылку у него отнять?

– Да.

Он вздохнул, и я услышала, как он чешет голову.

– Да, ты права. Это больше не повторится, клянусь. Кстати, я его запер. Хочешь, отдам тебе ключ?

– Нет. Оставь себе.

– Поспи, – сказал Хэнк. – Он тебя сегодня больше не побеспокоит. И… Мэдди? Прости меня, правда.

Он не сразу ушел, видимо, надеясь, что я скажу ему, что все в порядке.

Но я не могла. Все было совсем не в порядке, а теперь, когда у Эллиса кончились таблетки, могло измениться только к худшему. Зачем, зачем я смыла их в унитаз?

Когда волынка Иэна Макинтоша наконец замолчала, собрание внизу взорвалось аплодисментами; они кричали, завывали и топали ногами, пока все здание не заходило ходуном.

Несколько минут спустя вся молодежь собралась на улице и направилась в муниципальный зал, но даже после того, как они ушли, те, кто остался – местные старики, – смеялись и говорили громкими голосами, взбудораженные участием в неожиданном cèilidh[14].

Я подошла к окну, по-прежнему не зажигая света, вытащила раму для затемнения и открыла створку.

Услышала звуки аккордеона и скрипки, доносящиеся из муниципального зала, вместе со смехом, пением и оживленными разговорами, часть из которых походила на ссоры. Несмотря на ледяной воздух, я опустилась возле окна на колени и положила голову на подоконник, прислушиваясь.