У любви четыре руки

Ускользнуло от внимания обычно внимательной и мнительной русскоязычной Вирджинии Вульф (так она себя прозвала, опасаясь за своих захлебывающихся, сметенных с ног мощными слововолнами и плотностью прозы фанатов) и то, что Катерина постоянно выспрашивала о ее жизни, а потом скрывалась в ореховом кабинете, видимо, для того, чтобы транскрибировать все трансгрессии своей новой возлюбленной — сама же повествовала о себе неохотно, то ли комически, то ли просто коряво копируя М.: к примеру, если та признавалась, что была замужем дважды, Катерина ей вторила, а когда М. говорила, что у нее было шесть партнерш женского пола, Катерина ловилась живенько на живца и сообщала, что у нее тоже технически их было шесть, а практически пять с половиной, ибо у шестой, вместе с высокими грудью и голосом, присутствовал фаллос; когда же М. обронила, что всегда мечтала испробовать sadomaso, покрасневшая Крастерина, застенчиво запинаясь, сказала, что то же самое было и ее до поры несложившейся, скрытой мечтой, и затем вошла в роль dominatrixнастолько, что поранила себя и М. до крови, и эта практика так им полюбилась, что кроватные, кровоточащие, с цепями и плетками, сцены продолжались в течение целого лета… — подобная схожесть, вместо того чтобы настораживать М., наоборот, убеждала ее в их родстве душ.

Но поскольку девушки-журналистки исполняют лишь ограниченное количество сексуальных желаний и делают это не более чем за год-два до клинической смерти клиента, наконец пришла и очередь М. перейти в другой мир, причем как и жизнь ее, так и этот самый предопределенный, хотя и преждевременный переход были достаточно уникальны. Неожиданно наткнувшись в Сети на подозрительно подходящую и по деньгам, и по свободным дням поездку на остров под сонорным, солнечным названием Флореана, М., не придав значения тому, что катеринин пододеяльник зелено-вихристых, как абстракционистское искусство, тонов и составившая им компанию темно-синяя простынь поразительно совпадают с раскраской обложки прочитанных перед путешествием воспоминаний первой поселенки этого чудного, дальнего острова, ^[25]отправилась туда в конце лета, захватив охапку одежды оранжевых и красных цветов, а также военный, в зеленом резиновом мундире, бинокль, остававшийся равнодушным к каплям воды.

Вдоволь наглядевшись на экзотических птиц и черепах размером с корову, а также наслушавшись историй про Чарльза Дарвина — который, посетив на «Бигле» за пять дней четыре острова, Флореану, Изабеллу, Сантьяго и Сан-Кристобаль, и побеседовав с флореанским губернатором Лоусоном, хваставшимся, что способен сходу определить, по форме панциря, с какого острова прибыла та или иная гигантская черепаха, отметил в своем дневнике, что «если есть хоть какое-то основание для эволюции, исследование фауны Галапагосов может принести в этой области много открытий» — М. трагически, случайно погибла. Способствовала этому дурацкая деталь, почти шутовской штрих, из тех, которым не верится, когда их встречаешь в романах, но которыми изобилует жизнь: когда небольшой пароходик, чьим владельцем был родившийся в каменной пиратской пещере сын очарованных книгой «Галапагосы — край земли» поселенцев (в некотором роде автор «Края земли» Уильям Бебе ^[26]стал виновником нескольких таких вояжей, спася десятки вдохновленных им европейцев от распространявшейся в Европе нацистской чумы), очевидно, напоровшись на рифы, начал тонуть, матросам показалось, из-за оранжевой одежды М., что на ней надет спасательный жилет и они не дали ей оного, в то время как не умевшая плавать М., выросшая в достаточно сухопутной Москве, пошла на дно. Вместе с ней исчез и капитан, немногословный заматеревший мужик с золотыми браслетом и перстнем, в отглаженной белой, хотя и с парой желтоватых пятен, рубашке, до этого периодически спускавшийся куда-то вниз, в трюм, и возвращавшийся оттуда все мрачней и мрачней (в нагрудном кармане прочитывались контуры фляжки), осознавший ошибку и бросившийся ей помогать. От М. остался только бинокль, в который она буквально за несколько секунд до крушенья смотрела, и когда какой-то чудак, предполагая, что бинокль, как и ретина убитого человека, может запечатлеть имидж убийцы или последний увиденный «жизненный кадр», поднес тяжелый прорезиненный «Конус» к глазам, он увидел лишь пару птиц необыкновенно сложной, эстетически утонченной раскраски, долженствующей, по Дарвину, выполнять примитивную защитную функцию, но «доведенной до такой точки миметической изощренности, изобильности и роскоши — воспользуемся тут словами Набокова — которая находится далеко за пределами того, что способен оценить мозг врага». ^[27]