У любви четыре руки

Я посмотрела на Маргалит, она сидела вся напряженная, бледная. Адвокат еще утром говорил ей, что заготовил «убийственный вопрос» под конец, и Маргалит ждала этого вопроса, но ей было трудно ждать, Маргалит отвлеклась. Она вспоминала. Она видела Джеральда, успокаивающего ее, плачущую, он целует ее мокрые щеки, кто-то обидел ее, наверное, на работе, Маргалит очень чувствительна, она, как ребенок, и когда она расстраивается, она ничего не может делать, только плакать. Ей так нужна эта сила Джеральда, его бесстрашие и его независимость. Он — нежный мачо. Они идут в магазин, и Джеральд приветлив со всеми, улыбается, открыто и ясно, но это он — центр мира, он улыбается им, как властелин, он — властелин, и об этом говорит его каждый жест, каждое слово, интонации голоса, ровная приветливость, или, если ему что-то не нравится, — бескомпромиссное отвержение; его присутствие всегда такое плотное, оно не растворимо в присутствии окружающих, он всегда — центр, магнитный центр, определяющий центр, и его любовь… Ее любовь. Ведь Маргалит говорила это ему всегда, еще до того, как он сам о себе понял: ты совсем другой, когда в постели, никто никогда не подумает, что ты такой, ты будто женщина, знаешь, иногда я чувствую себя лесбиянкой, нет, это ты будто лесбиянка. И они играли в лесбиянок. Смотрели лесбийское порно, а потом, смеясь, повторяли сцены. И Маргалит красила ему глаза, губы, он был очень красивый в ее косметике, очень, она поражалась его красоте. Он был очень красивый. Она — очень красивая — Розалинда… Может быть, это было ошибкой — тогда уходить? Как много было всего веселого — например, их лесбийские преступления. Надо же, не верится даже, что выделывали такое. Маргалит улыбнулась. Ходили в магазин нижнего белья и воровали бюстгальтеры развратных цветов — Розалинда, вся такая счастливая, примеряла их перед зеркалом в кабинке, и понравившийся не снимала, то же и Маргалит, и как это возбуждало, они летели домой, чтоб тут же соединиться на своем водяном матрасе, свадебном подарке, их совместном, самим себе. Джеральд — единственный, кто понимал ее депрессии, он носил ее на руках — буквально, носил — выносил из квартиры на улицу, когда она никак не могла собраться с силами это сделать сама, он ее выносил, и она оживала, и она обнимала его, и они целовались, стоя у подъезда, и солнце светило, высушивая весенний асфальт, а грязный стеклянный снег, задержавшийся между травинок на газоне, сверкал ослепительно, это было счастье. Это было счастье. А потом он все это разрушил. Он сказал, что он и есть лесбиянка, на самом деле, а Джеральда никогда не было и нет, и больше никогда-никогда не будет, он сказал, что теперь есть только Розалинда, и Розалинда не будет откликаться на имя Джеральд, сделав исключение только для своей мамы. Маргалит продолжала называть ее Джеральд, Розалинда игнорировала ее, с безразличным лицом, иногда начиная напевать. Маргалит плакала, Розалинда не успокаивала ее, как раньше. Маргалит стала называть ее Розалинда, и Розалинда улыбалась ей, и обнимала ее, и целовала, и говорила: «Спасибо, моя любовь». Но Розалинда целовала Маргалит уже не так. А когда в постели Маргалит дотронулась до члена Розалинды, Розалинда вначале, как и раньше, замерла, не дыша, и потом они стали целоваться, и Маргалит не убирала руки, и она чувствовала, как оживает под ее пальцами любимый Джеральд, но Розалинда вдруг сказала ей: извини, — и она отвернулась, и так они лежали, был день, окна были занавешены, и сквозь эти шоколадного цвета занавески лился слабый свет пасмурного апрельского дня, скоро надо было идти за дочкой в детский сад, Розалинда обещала пойти, их машина сломалась, надо покупать новую, что теперь будет, как жить, почему я не успела родить второго ребенка, кто теперь женится на мне, я не хочу оставаться с таким Джеральдом, хоть я его и люблю, я хочу нормальной семьи, за что мне все это, почему мне все время не везет… Конечно, Маргалит начала плакать. Она плакала для Джеральда. Но он не повернулся к ней, она… Она не повернулась, Розалинда. Она. Она потом сама плакала, через месяц, когда ее уволили с работы. Маргалит это злило — все рушилось, Джеральд все рушил. Кто поймет его, Розалинду? Ее, Розалинду… Ее, ее… Боже мой, как я устала, говорила Маргалит Розалинде, — как мне все надоело, как я устала от тебя, как я устала от этой жизни. Маргалит очень хотелось умереть, уйти навсегда от всех этих проблем, перестать оплакивать потерянное счастье, но у нее была дочь, Саманта, Маргалит не могла бросить Саманту. А вот Розалинда… В мае… Это была пятница, Маргалит привезла Саманту, как договаривались, на выходные, она припарковала машину (они уже жили раздельно, и родители Маргалит на радостях — ведь они так ненавидели Джеральда с самого начала, они знали, что дело плохо кончится, ну и ладно, мог и убить — подарили ей машину, почти новенькую) и, держа за руку дочку, пошла к подъезду — у которого они так часто целовались! она не может заставить себя забыть эти райскиепоцелуи! — и вот она открыла стеклянную дверь, и вот открылась зеркальная, холодная, хромовая дверь лифта, и Розалинда выходит к ним, как и договаривались, Розалинда встречает их внизу. Но Розалинда очень бледна — ее лицо кажется плоским, Розалинда держится за стену одной рукой, а другой приглаживает торчащие во все стороны сухие, химически выпрямленные волосы. Она улыбается жалкой улыбкой — Саманте, и говорит ласково: здравствуй, доченька. Потом она смотрит на Маргалит, а Маргалит смотрит на нее — она никогда не видела таких глаз: страдание и страх в них кричат. Что случилось, спрашивает Маргалит. Розалинда глазами своими — кричащими — просит ее подойти, и потом на ушко шепчет: вызови скорую побыстрее, я выпила ацетаминофен, с кодеином, не помню сколько, упаковку, всю, извини, возьми Саманту на эти выходные, вызови скорую, я сейчас, я уже отключаюсь. И Розалинда улыбается Саманте, а Саманта улыбается ей, и Маргалит улыбается Саманте и говорит ей: пойдем, я отведу тебя в машину, потому что папа заболел и ему надо показаться врачам, просто немножко простудился, скажи папе до свиданья. И Саманта машет папе рукой и посылает ему воздушные поцелуи, и папа посылает дочке воздушные поцелуи, улыбаясь дрожащими бледными губами, холодеющими. Сердце Маргалит тоже холодеет — Джеральд не мог обидеть ее больше, он не мог быть более неблагодарен ей за ее великодушие, она проявила понимание и терпение, она — святая, да, святая, а он — предатель! Она готова его убить, но она вызывает скорую помощь по мобильнику, стоя у машины, из которой на нее смотрит дочка, — там, где еще совсем недавно Джеральд ее, Маргалит, целовал — она вспоминает эти поцелуи даже сейчас, набирая 911, называя им адрес, слушая инструкции. И приезжает скорая — как когда Маргалит была беременна, приезжала… У Маргалит тогда начались кровотечения, и Джеральд был вне себя. Вообще, если подумать, сказала себе Маргалит, я никогда не была полностьюбеременна — вся беременность была под контролем Джеральда, да, мы оба были беременны… обе… мне не должно это нравиться, ведь я независимая, самостоятельная, сильная женщина, мне не должно нравиться, что муж был как бы беремен за меня. Не знаю… А мне это было так приятно. Неправильное слово. Я чувствовала себя очень защищенной, мне ничего не надо было делать вообще, ничего, Розалинда — заботилась, она окружила меня заботой, как будто я была ее ребенком, она обо мне заботилась, как о ребенке, и она так любила Саманту еще до ее рождения… целовала мне живот, разговаривала с ней… а эти фотографирования — надо забрать у нее все фотографии: я голая с животом, на фоне окон спальни, фото без вспышки, силуэт, красиво получалось… Дурак, ведь как все было хорошо, зачем менять все ради, ох… ради того, что можно скрывать… ведь я бы не против была, мне ведь нравилось это — красить, переодевать его, мы даже однажды, нет, несколько раз, ночью вышли так погулять… зачем он все это сгубил — сгубил счастье, убил такую счастливую жизнь… вот у меня никогда больше не будет — такой — семейной жизни: чтобы мой муж был красивый, чтобы он любил готовить, убираться, стирать, он же все это делал, а я была его ребенком, и мне ведь это так нравилось, хотя я и плакала, и жаловалась — что, например, он мало со мной разговаривает, мы больше молчали, когда вдвоем, а с друзьями был — неумолкающий фонтан — я жаловалась… а у меня никогда-никогда-никогда больше не будет такого мужчины! И Маргалит зарыдала в голос — она уже была рядом с Розалиндой в машине скорой помощи… А Саманту к себе забрала мама Розалинды, примчалась тут же, как услышала, что с сыном такое случилось, он же был у нее любимчиком, младшенький, и она его никому никогда не отдаст, даже Розалинде, а Маргалит она его доверила, а та, истеричка, вместо того, чтоб вместе с матерью мужа решать проблему, образумить, помочь, от проблемы сбежала, истеричка, эгоистичная, слабая Маргалит, — мама Розалинды раньше ее любила, а теперь нет: мы ведь были подругами, говорила она, вместе в магазин ходили, в кино, делились откровенным, а она меня, как отрезала, когда мой сын придумал себе такое, когда он сошел с ума… Маргалит склоняется над Розалиндой и рыдает, воет, и скорая помощь воет, так что вой Маргалит и не слышен, какие-то приборы пикают — пронзительно сквозь этот вой. И Розалинда лежит, такая родная, скрывая снова конопатое — макияж смыт, когда чистили ей желудок — лицо под кислородной маской, ее веки дрожат, глаза приоткрыты, но видны только белки глаз, Маргалит понимает, что не может представить себе мир без Розалинды.