У лодки семь рулей

— Оденься и пойдем-ка лучше поговорим о наших краях. Все повеселее будет.

Он кивнул:

— Не сердитесь на меня, сеньор.

Глава вторая На кого же я работаю?

Женщина пропела, вернее, тоскливо прокричала этот вопрос, и голос ее замер, словно в ожидании ответа. Ответа не было, и фразу подхватили хором девушки на поле, взмахивая в лад серпами:

Ты окажи, скажи мне, господи,
на кого же я работаю?..

— Эй, Рыжий! Эй, ты!

Арренега ткнул его локтем в бок, он поднял голову, но фигура старосты расплылась у него перед глазами, почти ослепшими от солнца и пыли. Участок попался тяжелый, и правая рука у Рыжика совсем одеревенела, а поясницу словно сдавило раскаленным обручем. «Права та девчонка из Глории: каторжникам на галерах и то, верно, легче».

— Рыжий! Ты что, ослеп? Держись своего ряда, от приятеля не отставай!

Тоже мне приятель, нечего сказать! Посулил, что будешь, мол, и одет и обут, да и оставил с носом. Отговорился, что лошадь, дескать, окаянная, убежала. И куда ему теперь, горемычному, податься? На стреме у конокрада стоять — на хлеб не заработаешь. На уборку здесь остаться — опять же корки хлебные глодать да нюхать, чем чужая похлебка пахнет. А потом пора и логово себе на зиму подыскивать…

…От зари и до зари мы спину гнем,
век работаем, а нищими умрем…

Да, что имеем — не храним, потерявши — плачем, кулаками слезы утираем. Подумать только, из-за какой глупости он сбежал тогда из лавки! Из-за этой несчастной бутылки, будь она трижды неладна! Надо же было быть таким набитым дураком!

Да, вернись он к Лобато, небось давно бы в старших продавцах ходил. Спал бы наверху, на железной кровати, под простыней. Еда, как положено, за столом на кухне. Молоденькие служанки величали бы его «сеньором», «сеу Сидро», а он, причесанный по моде, в плаще и желтых ботинках, жил бы да не тужил. Черт бы побрал эту затею с бутылкой — и зачем только она ему понадобилась!

— Эй, Рыжий! Держи ровнее! Да смотри, куда ведешь-то, слепой, что ли?

Да, вот и с Добрым Мулом у него тоже неладно вышло… Уж больно стыд его тогда одолел перед стариком. А поговори он с ним по душам о Мариане, глядишь, вся жизнь другой бы оборот приняла… Как знать? Может, все бы ему досталось: и таверна и Мариана… Старик-то заместо отца ему был, негоже было с ним так поступать… Да ведь запретами кровь молодую не угомонишь; человечьей блажи препоны ставить — все равно как масла в огонь подливать, только пуще разгорится…

Что греха таить — не пригоден он для крестьянской работы, ни в жизнь ему к ней не привыкнуть. Да и другие, сколько им довелось вытерпеть, покуда смирились они со своей рабской долей. Уж на что Жеронимо рисковый парень — никому спуску не даст, а и он не раз пробовал плетки. Где уж ему, Рыжику, все это вынести!

Солнце припекало нещадно, серп оттянул ему плечо, мозоли на ладонях горели огнем (а самокруткой затянешься — вроде и полегчает). Не давали покоя налетевшие с низины комары и москиты, и вдобавок он был весь исколот колючками репейника и чертополоха, ведь, как говорится, нет хлебов без сорняков.

— Эй, Рыжий!

Не станет он отзываться на эту кличку. Пусть своего мула так обзывает. Может, это твоя бабка была рыжая, проклятый баран!

Теперь он пожалел, что, случалось, обчищал крестьянские амбары. Уж лучше воровать лошадей с Жеронимо Арренегой — ведь и так и так в дураках останешься. Нет, он хочет настоящую работу. Чтоб избавиться наконец от этого вечного страха. Чтоб знать, что его ждет впереди.

Он уйдет отсюда и даже прощаться ни с кем не станет, да никто, верно, и не заметит: эка важность — голь перекатная, пришел, ушел — все едино. Его заработок (целое богатство!) пускай забирает себе Жеронимо за то, что угощал его в таверне. А он побредет пешком через всю Шарнеку, будет идти, не разбирая дороги, голодный, день и ночь, пока совсем не выбьется из сил. Ни глотка воды. Ни крошки хлеба. И тогда придет смерть. А для чего ему жить? Быть вечным приживалом на этой земле, как говаривала та служанка в лавке Лобато, смеясь над его простодушными мечтами? Горше всего то, что даже смерть он примет в одиночку.

А есть ли что-нибудь печальней одинокой смерти?

В его артели небось думают, что он потому ест отдельно ото всех, что общий котел ему не по карману. А ему просто надоело это скопище людей. Опостылело. Он готов схватить серп и жать вкруговую, все расширяя и расширяя круг, чтоб оттеснить всех остальных на самый край… Прочь, прочь с его дороги! Он хочет забыться здесь, на жнивье, уснуть, подложив под голову сноп. Пусть коршун высмотрит его с высоты и, сжавшись в комок, камнем ринется на свою жертву. Пусть выклюет ему глаза и унесет их с собой… Пусть… Только бы скорей всему конец!

— Ты что, ничего не ел? — спросил его Арренега.

— Я не голодный.