У лодки семь рулей

Проснулся я от сильного озноба. Завернулся поплотней в одеяло, но все равно меня всего колотило. Луна была круглая и желтая — ни дать ни взять гумно на небе. Зубы у меня стучали словно с перепугу, но, хотя и вправду одному здесь было жутко, трясло-то меня не от страха. Лихорадка меня забирала, она, проклятая, пуще всего цепляется, когда обессилишь да в брюхе пусто. В бреду я снова заспорил со сторожем, мы принялись тузить друг друга, и дело кончилось тем, что я вспорол ему живот перочинным ножом, а потом этим же ножом стал чистить себе ногти. Затем мне привиделось, что взял я сторожеву двустволку и пошел гулять по Лезирии. И каждого, кто мне навстречу попадался, убивал. А потом нацелился в луну, выстрелил, и она шлепнулась с неба прямо мне на голову. И я от нее загорелся.

Тут я очнулся весь в поту. Мокрый был, хоть выжимай, будто только что снова из пруда вылез. Не знаю, сколько я так промаялся: сутки, а то, может, и поболе. Лихорадка трепала меня свирепо, зуб не попадал на зуб, я просто катался по земле. Думал, тут и окочурюсь. Скорей всего так бы оно и вышло, да собачонка сторожева меня учуяла и сторожа ко мне привела. Взвалил он меня, будто покойника, на телегу, привез в хижину, уложил на постель. Помню, нипочем я не хотел ложиться, он ужи так и эдак: «Чего ты, говорит, парень, упираешься?» А я бормочу, что, мол, не нуждаюсь в его помощи, да тут же и заснул, как в яму провалился.

Глава девятая Не все так слышится, как говорится

— Диву даешься, сколь человек выдюжить может и сам того не сознает. Иной раз такое на долю выпадет, что вроде нипочем не перенесть, ан, глядишь, и осилил.

— Да, если человек во что-нибудь верит… — рассеянно ответил я, думая о своем.

— В себя самого он должен верить, вот что. Я на войне, к примеру, людей видал: уж совсем ему конец подходит, а он смотрит кругом не насмотрится, за жизнь, как за чудо, цепляется. Так и помирает с открытыми глазами. А были (и немалое число), что сами лезли на рожон, на случайную пулю, да и отправлялись на тот свет ни за понюх табаку.

— Они, видно, смерти искали — вот и все. Им больше нечего было ждать от жизни. Слабые духом? А может быть, просто честные?

— После всего, что мне претерпеть довелось, я было тоже на тот свет запросился, а вот теперь живу, и хоть бы что.

— Мужество творит чудеса. — Я сказал это отнюдь не имея в виду мужества моего собеседника — оно меня не волновало.

— Да уж я за себя постоять сумею… К тому ж, что греха таить, и везло мне изрядно.

В это холодное утро наше взаимное охлаждение заметно усилилось.

— За время, как погиб Арренега, и до того, как мне пойти в землекопы, всякое бывало, — продолжал Алсидес, уходя от темы нашего разговора (если считать, что я принимал участие в его монологе). — До того порой приходилось тошно, что белый свет казался не мил. Но выдавались и славные деньки. Надо только счесть по совести, чего было больше, прежде чем повесить меня на первом суку. Ежели на мне одном вина, так я сам рубаху скину и для себя из нее петлю сделаю. Вы меня слушаете?

— Продолжай, я слушаю.

— Так вот, лихорадка меня на этот раз вконец было одолела…