У Лукоморья

Стали готовить снаряжение для заповедника. Выписали настенные часы, пилу-ножовку, два топора, гвоздей разных пять кило, наружный термометр, сапоги с голенищами, бухгалтерские счеты, двадцатиметровую рулетку, пятьдесят листов писчей бумаги. Все это по тем временам было очень дорого...

Канцелярия и музей института подготовили для меня нужные документы — выписку из приказа о моем назначении, доверенность, удостоверение личности, «Генеральный план Пушкинского заповедника по состоянию на 1933 год» и два экземпляра брошюры «Сообщение и акт Государственной Чрезвычайной комиссии по расследованию немецко-фашистских злодеяний в Пушкинском заповеднике» (издание 1944 года). В отдельной коробке принесли мне из академического снабсбыта пять банок тушенки, полкило сахару, пять литров спирту, килограмм соли, двадцать пачек «Беломора» и большую пачку спичек.

Когда все имущество собрали в одно место, возник вопрос: а в чем же мне все это везти в заповедник? И тут хранитель музея Елена Панфиловна Населенко, обращаясь к М. И. Гонтаевой, которая тогда ведала в музее отделом бытовых предметов и прикладного искусства, воскликнула:

— Мария Иосифовна, а не дать ли Семену Степановичу во временное пользование парижский чемодан Онегина? Ведь это не чемодан, а сущий сейф!

Предложение Елены Панфиловны было одобрено, и вскоре знаменитый чемодан стоял в ее кабинете.

Чемодан был действительно знатный. Такого я даже в царских дворцах Петергофа не видывал. Большой, длиною поболе полутора метра, обитый темной кожей, скрепленный по всем четырем сторонам бронзовыми широкими планками, с восемью ручками и дополнительными ремнями, которые опоясывали чемодан по вертикали и горизонтали. Закрывалось это чудище двумя замками оригинальной формы.

— Вот это да! — воскликнул я.

Все смотрели на меня веселыми глазами, в которых светились радость и добро.

Теперь я должен напомнить вам, кто такой Онегин и как этот чемодан попал в Пушкинский дом.

Онегин — Александр Федорович Отто, родом из Петербурга. Сменить фамилию его заставила всепоглощающая любовь к Пушкину. В 70-х годах прошлого века, будучи студентом Петербургского университета, он поехал во Францию, где и остался жить до самой своей смерти. Умер он в 1925 году, в возрасте восьмидесяти пяти лет. Живя в Париже, он начал собирать свою знаменитую пушкинскую коллекцию, в которой были настоящие сокровища: автографы, документы, различные вещи поэта, издания его сочинений, вышедшие в России и других странах, книги и брошюры о нем, газетные вырезки с материалами о Пушкине и его великом наследии.

Среди редчайших документов у Отто-Онегина оказались документы о дуэли и смерти Пушкина, документы архива опеки над семьей и имуществом Пушкиных, учрежденной Николаем I в 1837 году.

В 1909 году Российская Академия наук приобрела эту коллекцию, оставив ее, однако, в руках Онегина до конца его жизни и выплачивая пенсию для пополнения сокровищницы и приобретения специального инвентаря для хранения. В 1920 году Онегин составил завещание, подтвердив, что коллекция его — неотъемлемая часть коллекции Пушкинского дома Академии наук. Спустя два года был оформлен договор, по которому музей Онегина становился собственностью Советского государства.

После смерти Онегина в 1925 году, спустя некоторое время, все материалы были отправлены в СССР и благополучно прибыли в Ленинград. Для особо ценных реликвий Онегин своевременно заказал одному из лучших парижских фурнитурщиков Ж. Маньяру чемодан, о котором идет речь в моем рассказе.

В настоящее время книжное собрание Онегина хранится в библиотеке Пушкинского дома, автографы — в рукописном отделе Дома. Часть картин, рисунков, гравюр, скульптур хранится во Всесоюзном музее Пушкина в Ленинграде.

Так вот какой чемодан был дан мне для перевозки моих «богатств» в Михайловское! Когда все имущество было уложено, Мария Иосифовна передала мне два ключа от чемодана. Ключи были такие же оригинальные, как и сам чемодан: на колечке, к которому они были прикреплены, висел круглый жетончик светлой меди с гравированной монограммой «А. О.».

Через несколько дней чемодан был отправлен на Варшавский вокзал, откуда я, в сопровождении сотрудницы Пушкинского дома Л. И. Назаровой, командированной в заповедник на месяц в качестве экскурсовода, и Бориса Калаушина, сына Матвея Матвеевича, будущего художника, ехавшего со мной для зарисовок разрушенных пушкинских памятников, выехал в Псков. Было это утром 12 апреля 1945 года.

Ехали двое с лишним суток. Поезд еле тащился. Все станции по пути Ленинград — Псков были разрушены. На каждой поезд стоял по нескольку часов. Возле железнодорожного пути сидели, лежали, спали люди. Горели костры, кто кипятил себе чай, кто варил обед...

В Псков добрались поздно вечером 14 апреля. Вокзала в сущности не было. Вокруг станции — длинные землянки. В них ночевали возвращенцы, солдаты, которые перебрасывались кто куда. Город был весь в развалинах, освещения не было. Кругом ходили патрули. Я долго искал комендатуру. От коменданта зависело, как нам добираться до Пушкинских Гор.