У медведя на бору. Книга сказок

Жила старушка. У старушки был сын Ванюшка. Они жили шипко бедно; избушка у них даже валилась. Она говорит:

– Нужно, – говорит, – ведь в лес итти, брёвен рубить на комнату.

– Ну, мама! – утром стаёт, говорит. – Я, – говорит, – пошол.

– Ну, с Богом, ступай, дитя! Как-нибудь старайсь!

А он, верно, был не совсем умом-то у нее. Вот, ушол в лес и вырубил бревно. И он с этова бревна содрал кору-то да сшил лодку. А у реки. И стасшил ету лодку в реку, сделал вёсла. И катается в этой лодочке.

Мать ждёт домой своёва Ванюшку, не можот и дождать. Ну, испекла хлебушка и пошла. «Разе, – говорит, – он отошшал, дак домой не может итти?»

Испекла хлебушка да понесла ему исьти. Приходит тут в полосу и нашла штуку лесину, што ссечено. «Што за такое, – говорит, – сына нет? А пошто, – говорит, – кора-та содрана с ёлки-то? А шшепки, – говорит, – словно как на ту стать, што тёсаноё?..»

Ну, потом и сошла на берег-от. «Не выдумал ле он што другое?» – говорит.

Пришла на берек:

– Ванюшка! – говорит, – Ванюшка-дитетко! Поди-тко, – говорит, – к бережку! А вот тебе, – говорит, – дитетко, каша масленая!

– Слышу, слышу, – говорит, – мамонькин голосок!

Он подъехал, кашу выхлебал. Ну, мать ушла домой.

Потом приходит вот эта самая Егибиха (нечисты-то вот эти самые: в озёрах живут, в лесах живут) и говорит. Пришла на берек и говорит:

– Ванюшка, Ванюшка! Подьедь-ко ты к бережку: а вот тебе каша масленая!

А он отвечаёт:

– А слышу, слышу! – говорит. – Не мамонькин голосок!

– Ох ты, – говорит, – красной, – говорит, – пёс, рыжой ты пёс!

Потом уходит.

Потом приходит после неё мать, опять с кашой:

– Ванюшка, Ванюшка! Подьедь ты, – говорит, – к бережку: вот тебе каша масленая!

И зовёт ево домой, а он нейдёт.

И опять приходит ета скверная-та. А у её были три дочери. Ну вот, она приходит к берегу, по-материну говорит, – выслушала, как мать-та говорит, тоненьким голоском:

– Ванюшка, Ванюшка! – говорит, – подьедь-ко ты к бережку! А вот тебе каша масленая!

Вот подьехал. Она ево схватила и утасшила на голубницу (подволоку)44.

Сама запрягает лошадь, поехала в лес за дровам, а дочь оставляет одну дома:

– Топи печь жарко и нажарко, и штобы было нижно бревно калено! Да ево, […] сына, – говорит, – жарь!

А эта мать Ванюшки хватилась, плачёт, даже слеза слезу бьёт.

И кричит эта дочь-та (Егибихи):

– Ванюшка! – говорит. – На лопатку айда!

Он сошол.

– Ложись, – говорит, – на лопатку!

Он сел на лопатку, руки-ноги роспелил; не проходит в печь.

– Сестрица, – говорит, – не умею! Родимая, не умею!

– А как, – говорит, – ты не умеешь?! А как кошки спят, как собаки спят, так и ты лежись!

– А вот, – говорит, – не умею! А ляк-ко, – говорит, – ты и поучи! – говорит.

Она как легла, а он как-то не обробел, как звитнул45 в печь-ту, заслонок запер; она и зажарилась. Потом и вытасшил, и розломал, и поставил на середные палати46.

И приезжает эта самая Егибиха. (А он сам опеть ушол на то жо место, молчит там.) Вот и стасшила, давай исьти это мясо. Наелась и давай катацца. И катаетца и говорит: «И покатацца, – говорит, – мне, повалецца мне на Ванюшинькиных косточках!»

Он ей там (на голубнице) отвечеет:

– А, – говорит, – покатайся, […] повалейся, […] на дочериных-то косточках!

– Ах, – говорит, – мне чудится али, – говорит, – млицца?.. Ах ты, – говорит, – красной пёс! Ах ты, рыжой пёс! Дочь зажарил!

Ну вот опеть етак. Три сустава47 вот еких: всех троих дочерей зажарил, потом до самоё добрался. Потом сама остаётся уж она [дома].

И топит сама печь жарко-нажарко и кричит:

– Ванюшка, на лопатку айда!

– А ладно, ладно, – говорит, – мамонькя, я иду!

Он сошол.

– Ну, лежись, – говорит, – на лопатку-ту!

Она как хочёт ево в печку-ту посадить, он руками-ногами уперся:

– Мамонькя, не умею! Родимая, не умею!

– Да как, […] сын, ты не умеешь?! А как кошки спят, как собаки спят, так жо и ты лежись!

– Да, мамонькя, не умею! Родимая, не умею! Поучи меня!

Как она на лопатку-ту легла, как он иё туда толкнул, запёр. Она закричала:

– Ванюшка, отпусьти! Дитетко, отпусьти! Вот тебе, – говорит, – три корчаги серебра, корета золотая, пара коней вороных и збруя золотая! И ето всё твоё будёт!

– Ах, – говорит, – стара […] попала! Всё моё, – говорит, – будёт без етова!

Тут её в пече и оставил. Сам побежал, корету заворотил, три корчаги серебра из подполья вытасшил, всё в корету составил. Лошадей из конюшни вывёл, хомуты надел, запрёк, поехал.

И приезжает к етой маме. Она уж шипко заботилась, што не жив, не жив; плакала шипко. А изба у ней плоха шипко, даже зауголки выпали. Вот он подьезжает к домёшку ко своему; и даже не ворот и ничево нет – привезать не за што. Ну, и проситца у старушки ночевать, на етих лошадях, на паре:

– Ну, бабушка, – говорит, – не пусьтишь ли ночевать?

– Ох, дак, дитетко! – говорит, – ведь у меня лошадей некуды завесьти и привезать не за што и ужиной покормить тебя нечем!

– Вот за огород, – говорит, – бабушка, привяжом. Пожалуста, пусьти!

– Ну, дак, дитетко, – говорит, – выпрегай да привязывай!

Выпрёк, привязал. И схватил ету корчагу с серебром сначала, тасшит в комнату. Притасшил в комнату, помолился Богу, россыпал на пол. И говорит она, эта бабушка:

– Ох ты дитетко, ты дитетко! Ведь у меня был сын, – говорит, – Ванюшка, дак ведь ровно экой жо!

– Дак вот, – говорит, – мамонькя, дак я самой и есь!

– Дак, дитетко, – говорит, – бажоное48! Дак где ты взелся?

И потом стал всё таскать – три корчаги серебра стаскал, россыпал на пол, и золота три корчаги стаскал, россыпал на пол, другую кучкю. Она и говорит:

– Ох, Ванюшка, дитетко ты моё, бажоноё ты моё! Где жо, – говорит, – ты такие деньги взял?

– А вот, мамонькя, – говорит, – я, – говорит, – за эте деньги чуть смерть не принял!..

Ну, потом на эти деньги он такую ле домину выстроил, дак Боже милосливой! И потолки, и всё роскрасил… И я тут у их была и чай пила. И всё и коньчила.