У меня девять жизней

— Ты сказала, Дхарма. И я говорю: пусть мать Гийкхага не принимала бахуша. Из–за этого он не перестал быть Головастым, и ничего не потерял, кроме способностей к одной группе профессий. Взамен он получил свободу выбора. Понимаешь? Дхарма и я кроме своей работы годимся только в Охотники. Оба мы не станем Певцами. Никогда. Наши матери пожелали, чтобы мы стали Учеными. А Гийкхаг мог воспитаться и Певцом и Ученым, его мать не принимала бахуша, — терпеливо обьяснял Ахука. — Он может стать и Певцом и Управляющим Равновесием.

— Плохим Певцом.

— Худшим Певцом, чем Паа, и Врачом, худшим, чем ты, Дхарма, но заметь себе: его стремления с младенчества были разнообразными. И тебе, и мне не удалось позавидовать птичьему полету, а Гийкхаг строит крылья.

— Мы знаем с младенчества, что будем летать на Птицах. Но я, — щелкнула себя по животу Дхарма, — я буду принимать бахуш, что бы ты ни говорил…

Разговор запомнился Кольке по циничному — как ему показалось — жесту Дхармы. Но, опять–таки, все относительно, и не стоило судить о здешней морали. Странно, очень странно стало жить после разговора с Нараной. Жизнь среди предков — неплохо, а? Если будет ребенок, его сын или дочь, то он же будет и его прародителем. Безумная кольцовка, о которой любопытно подумать вчуже, полеживая с сигаретой на диване.

…Гийкхаг был рационалистом. О птицах Рокх он говорил: «Жалкие твари! Состоят из сердца, легких и двух пар мышц… Глупы, прихотливы, опасны».

Он был прав. Рокх, живые летающие машины, имели мозг и пищеварительный тракт не большие, чем у дикого гуся. Болели они всеми мыслимыми болезнями, так что из дюжины птенцов выживали трое, и работы с ними было чрезмерно много.

Гийкхаг был подвижником. Уже после воспитания он принялся изучать математику и управление Равновесием. Вырастил дерево, приносящее кожу, тончайшую и прозрачную, как крылья стрекозы. Работая в кузнице при большом питомнике Рокх, изучил строение Птиц. И построил бамбуковые, обтянутые прозрачной кожей крылья, длиной в пять шагов каждое — одиннадцать шагов в размахе. Разбил их при взлете и построил новые.

Колька его спросил:

— Почему ты прежде не показал мне свою работу?

— Вы летаете на железных Птицах, — застенчиво ответил Кузнец.

Крылья помещались на особой полянке, охраняемой добродушным пятнистым псом. Увидев хозяина, собака жалобно заскулила — сетовала на одиночество. На траве лежало семиметровое просвечивающее сооружение, изящное, легкое. Вес — пять–шесть килограммов, максимум восемь. Колька потрогал пленку осторожненько, полюбовался каркасом, для которого мастер подобрал конические стволы бамбука, почти сходящие на нет к концам. Маховые суставы выполнены, по–видимому, из резины. Спереди аппарат смотрелся как чайка в полете — чайка со связанными крыльями, так как места изгибов обоих крыльев были соединены резиновыми жгутами. «Ловко, — подумал Колька. — Поднимаются жгутами, руки только опускают крылья».

— Летает? — спросил он с уважением. — Прочности не маловато?

Гийкхаг без улыбки подошел, поднял аппарат на вытянутые руки, и — Колька охнул — грянул его об землю. Ничего! Даже пленка не повредилась.

— Взлетает плохо. Надо очень быстро бежать. Утром не взлетает, только в разгар полудня.

— А летает как?

— Позову смотреть, Адвеста. Придешь? Когда сделаю новые.

Он действительно был подвижником. Первая модель, вторая, третья… Сейчас он делал четвертуй — размах крыльев четырнадцать шагов, вес уменьшен. И Колька стал приходить на эту поляну каждый день, закончив дневную работу. Сам Гийкхаг тоже днем работал в кузницах, а крылья мастерил вечерами, при тусклом свете листвы. Он действовал неторопливо, споро — руки у него были золотые. Недаром первый токарный станок Кузнецы доверили ему, а не другим, более опытным. Разговоров за работой не водилось, и повернуться на поляне, загроможденной каркасами, стапелями, кучами бамбука, вешалками для пленки, было негде — Колька смотрел полчасика, стоя поодаль, и уходил. Однажды он увидел, как Гийкхаг прилаживал резиновую стяжку, и ему почудилось что–то странное в этой штуковине. Он отыскал в траве такой же резиновый жгут — очень легкий для настоящей резины, теплый.

Слишком теплой была эта резина и заметно вибрировала в руках — как электромагнит под током.

Колька положил жгут и посмотрел на него сверху, напоминая себе петуха, который увидел сороконожку и не знает, как с ней обходиться. Подумав, потянул податливый шнур — р–раз! За некоторым предельным усилием шнур сократился, став вдвое короче и толще. Колька чуть плечи не вывихнул и выронил эту штуку. Она покатилась по траве — сжатая. Снова приступив к ней, он потянул — никакого эффекта. Покрутил, сжал потуже — есть! Жгут толчком удлинился до прежней величины…

— Возьми рагасу с собой, она мне не нужна, — сказал Гийкхаг; Колька мешал ему своей возней.