У меня к вам несколько вопросов

Когда тебе восемнадцать, один месяц — это несколько лет. Смерть Талии, ночное исчезновение Пуджи, теракт в Оклахома-сити,[58] зариновая атака в токийском метро, суд над О. Джей Симпсоном, боснийская война, смерть двух наших ребят в автокатастрофе — все это сплелось в клубок одной насыщенной весной, казалось бы, без особой внутренней взаимосвязи.

Что мне запомнилось: Пуджа, отдалившаяся от Рэйчел и Бет, уходит в ночь, а после ее забирают из Грэнби. Тим Басс и Грэм Уэйт возвращаются на машине пьяными из Квебека и погибают в автокатастрофе; Грэм еще продержится день в реанимации, хотя врачи сразу скажут, что шансов почти нет. (Эти двое мне по-своему нравились: Тим, чей голос по магическому таксофону я услышала первым, и Грэм, который спел мне «Последний танец Боди Кейн».) Три поминальные службы, все как в тумане. Каждый раз вы дирижируете хором, исполняющим те же самые песни: «Мост над неспокойной водой» и «Иерусалим». Тот репортер, околачивавшийся неподалеку в попытках перехватить нас по пути в пекарню или аптеку и взять интервью для статьи в «Роллинг-стоун».

Стоит ли удивляться, что смерть Талии переплелась с другими как в нашем, так и в общественном сознании? Хани Кайяли, занявшая пост президента класса после Дженни Осаки, произнесла выпускную речь об исцелении и движении вперед — о смысле всего этого, о горечи, которая просачивалась в каждом разговоре, о новой волне примитивного вандализма в кампусе, о трясине обвинений, сожалений и недоверия.

Мы тупо слушали, стоя во дворе; девушки в белых платьях, варьировавшихся от «подружки невесты» до «коктейль в Вегасе», парни в брюках цвета хаки и темных блейзерах. Мы мерзли, они парились.

Когда вы нашли меня, чтобы попрощаться, я стояла между Северном Робсоном и мамой, держа в руках тарелку с тортом. Сомневаюсь, что вы вспомните тот неловкий момент, когда я не знала, как их представить, а вы не очень понимали, кто они такие. Но в любом случае это был хаос: кишмя кишели бесконечные тети, дяди и крестные родители, повсюду запрещенные сигары и фляжки. После четырех лет вынужденной близости мы все только что узнали домашние прозвища друг друга. Наши комнаты уже были пусты.

Помню, как вы сказали моей маме: «Боди три этих года была у меня как Пятница у Робинзона. Жаль, нельзя ее клонировать».

То был единственный раз, когда мама приехала в Грэнби. Я водила ее по кампусу, а она крутила головой по сторонам и называла каждое здание «стильным». На церемонию она надела брюки-капри и футболку в цветочек, и я всячески старалась избегать ее. Смущение было не главной причиной; в основном меня возмущало ее вторжение в Грэнби, которую она не понимала, ее скептические взгляды на места, к которым я была так привязана.

А еще Северн, которого все принимали за моего отца. И хотя я выросла, воспринимая Робсонов как людей элегантных и богатых, здесь он казался однозначным представителем Среднего Запада и среднего класса — пузатый парень в плохо сидящей спортивной куртке.

Мама сказала вам: «А что вы преподаете?»

«Музыку», — ответили вы, и она взглянула на меня озадаченно. Вы поблагодарили меня за подарок, который я оставила у двери вашего кабинета (последнюю «Ар-Си-Колу», на дорожку). И прежде, чем кто-то утащил вас фотографироваться, вы сказали: «Я пока не знаю своего нового адреса, а то сказал бы, куда писать, но, полагаю, я еще услышу о тебе, когда ты станешь знаменитой».

«Что он имел в виду?» — сказала мама, когда мы направились в сторону самых пустых столиков.

Я присела с ней и Северном, а на другом краю лужайки мои одноклассники, отвязавшиеся от своих семей, позировали для фотографий. Мне ужасно хотелось быть среди них. «Как Пятница у Робинзона? И с чего это тебе быть знаменитой?»

Прямо к нашему столику подошел Дориан Каллер в сопровождении пары хихикавших лыжников и самым благовоспитанным образом протянул Северну руку. Он сказал: «Мистер Кейн, мне очень приятно. Я годами безуспешно ухаживаю за вашей дочерью. Возможно, вам удастся вразумить ее.

Я планирую хорошо зарабатывать и буду заботиться о ней. Она сможет нарожать столько маленьких, сколько захочет. Шесть-семь по меньшей мере. Меня зовут Бьюллер, — сказал он, и тут его дружки окончательно перестали сдерживаться и сложились пополам. — Феррис Бьюллер[59]». Сам Дориан и бровью не повел. Северн сказал что-то сбивчивое, но вежливое, и Дориан слегка поклонился и отчалил.

Северн сказал: «Что ж, это здорово, что у всех приподнятое настроение. Я был бы не в восторге, если бы здесь все были слишком серьезными».