У Миткова поля на Ведроши

— Иван Василич, — громче заныл Гусев, — что делать-то? Нешто и впрямь смертушка у порога встала?

Воевода досадливо поморщился.

— Что ты как баба? Ноешь, ноешь… Скажи-ка лучше, сколь литвинов у нас в порубе сидит?

— Литвинов? — удивился дьяк.

— Ну да, тех, коих после Ведроши сюды сослали.

Дьяк пожал плечами.

— А кто ж их считает? Они все в отдельной яме сидят, никто к им не ходит. Сторожа только еду на верёвке спускают, а боле никак. Мрут, собаки. Мор, что ли, какой напал? Что не седмица, то покойник.

— Что ж, пошли, посчитаем.

— Бог с тобой, Иван Василич, они ж заразные. Да и как ты их считать вздумал? В яму полезешь?

— Может и полезу. Корм ты на них отпускаешь? Стало быть, и список поимённый есть. Кто в том списке из воевод литовских значится?

— Так, Иван Василич, список-то старый, кто жив, кто помер не ведаю. А всего двенадцать душ было. Тебе который надобен?

Хабар помолчал, поглаживая бороду. Будто вспомнил что. Потом сказал:

— Смоленский воевода нужен, Яков Тимофеич.

— Этот жив… вроде.

Поруб для пленных литвинов строили без затей: углубили вымло Зачатьевского оврага, поставили сруб, накрыли тёсом и заложили дёрном. Места хватило, чтоб едва повернуться. Литвины поначалу смеялись: в тесноте да не в обиде. Потом некоторые из сидельцев померли, в порубе стало свободней, и смеяться перестали. Ныне поруб походил на небольшой холм, в котором против Зачатьевской башни зияла чёрная дыра-вход. Когда сторожа опускали в дыру плетюху с едой, из глубины доносился хрип.

В сторожа к литвинам определили троих посадских, из ярыг. Всё одно подати не платят, а так хоть какая-то польза городу. Да и им тоже: сыты и при деле. Поставили навес от непогоды, дали короб под припасы.

— Полазь ставь, — велел воевода, подходя к порубу.

Сторожа подхватили лежащую тут же лестницу, начали опускать. К дыре склонился Гусев, сморщился, учуяв тянувшийся из поруба смрад, крикнул:

— Эй, живы ещё? Яшку Тимофеева сюды давайте, воеводишку смоленского. Да шевелитесь, нам ждать неколи.

Ему не ответили. То ли не расслышали, то ли не захотели отвечать.

— Эй, чего молчите? Я ведь и по-иному могу. Вот велю воды не давать!

— А кто спрашивает? — наконец откликнулись из поруба.

— Воевода спрашивает, Иван Василич Хабар-Симский!

Внизу зашептались, потом лестница дрогнула, скрипнула под тяжестью тела, и из дыры появился человек. Хабар пригляделся: волосы седые, спутанные; вместо кафтана — рубище. Лицо серое, будто мукой ржаной присыпанное, глаза без света дневного замутились. И ведь не стар ещё, с отцом погодки… Да, поизносились сидельцы литовские за пять лет, опаршивели. На людей боле не походят.

Литвин отвёл со лба грязные волосы, прищурился, вглядываясь в человека перед собой.

— Ты, что ли, Хабар?

— Давайте его под навес, — кивнул воевода ярыжкам. — И рогожей прикройте, не хватало чтоб простыл.

Ярыжки схватили пленника под руки, волоком затащили под навес, посадили на короб.

— Здравствуй, Яков Тимофеич.

— И тебе поздорову, Иван Василич, — литвин глубоко вздохнул, пробуя на вкус свежий воздух, и мотнул головой. — Вот ведь встреча какая. Мнилось ли?.. Батюшку твоего помню, Василия Фёдоровича, не единожды с ним в сече сходились. Достойный был муж, сильный. Всегда поперёд дружины шёл, — Яков Тимофеич улыбнулся, вспоминая былое. — Лицом ты весь в него удался, и плечами. Только вот о делах твоих слышать пока не доводилось…

— Мы в деяниях своих отцам нашим не уступаем! — разом вскипел воевода. — Все от единого корня идём, от русского! И полякам да литвинам с нами в славе не тягаться! Били мы вас раньше, и дале бить тоже будем!

Пленник растерялся.

— Что ж ты говоришь такое, Иван Василич? Я, чай, тоже русич…

— Может и русич. Только крест ты князю литовскому целовал. Да и Смоленск твой чой-то не спешит под руку государя московского. Видать славно латиняне вас потчуют. Аль ты сам латинянином стал?

— Побойся бога, Хабар. Я от веры православной не отказывался, — перекрестился Яков Тимофеич. — Я за веру свою с попами латинскими за грудки хватался, космы им рвал. Меня сам Казимир на кол садить обещался. Так что не срамить тебе меня перед богом! А что по разные стороны стоим, так в том не моя вина, — и махнул рукой. — Будет нам собачиться. Чего взялись-то? Не для того ты меня наверх тянул, чтоб друг дружку лаять. Сказывай, зачем из поруба доставал?

— И то верно, — согласился Хабар, остывая, — лаяться нам сейчас не ко времени. Для лая другой час найдем, коли нужда будет, а ныне беда у нас, — он качнул головой, помолчал. — Казанский хан Махмет к городу подступил, со всей своей силой, а на стенах стоять некому. Пришёл тебя на подмогу звать.

Яков Тимофеич усмехнулся.

— То-то я чую не всё тут ладно. Сторожа ваши на что языкастые, а седни ни словечком не обмолвились. Видать крепко на вас навалились.