У Миткова поля на Ведроши

Хабару слышать голоса самопалов уже доводилось. При Ведроши сам мало под их разговор не попал. Сразу вспомнилось, как валились, будто ржаные колосья под серпом, сотни передового полка, и как стон полетел над полем… Тяжко… Нет ничего радостного в том, когда говорят тюфяки, пусть даже с татем.

— Наши-то чего молчат?

— Не время ещё, — откликнулся литвин. — Тюфяк бьёт недалече, зато сразу полсотни народу положить может. Погоди, подойдут ко рву… А вот пищаль хоть и палит одним куском железным, а только летит тот кусок на перестрел и дале и сразу наповал разит. Никакая бронь не спасёт.

— Наповал, говоришь, — Хабар закусил губу и долго вглядывался, прищурившись, в сизую рябь над Ярилиной горой. Потом указал на склон. — Вишь, там, под бунчуком? Сердцем чую, сам Махметка и шурин его мурза ногайский. Попадёшь?

Татары стояли за Почайной, в двух перестрелах от башни. Один в золочёных доспехах, другой в серебристом куяке. Кто есть кто — поди разбери с такой дали, но то, что не простые воины — видать явно.

— А чего не попасть, попаду, — с задором отозвался литвин. — Зелья только поболе надо, — и велел помощнику. — Ещё долю добавь.

— Разорвёт пищаль-то! — опешил тот.

— Не разорвёт. То добрая пищаль. А ты, коли страшишься, сойди вниз. И все пусть сходят, один управлюсь.

Стрелец склонился к пищали, долго щурился, выверяя расстояние, подбивал колышки под колоду, доворачивал посолонь…

— Ты бы, воевода, тоже ушёл. Чем бес не шутит…

— В беса не верую. Давай, пали.

— Как знаешь… Отойди в сторонку, — и протянул фитиль к запалу.

В тот раз, у Ведроши, звук пальбы показался Хабару далёким грозовым раскатом — где-то там, за рекой, разразились тучи очищающим дождём. Сейчас громыхнуло так, будто молния рядом ударила. Пищаль развернуло и отбросило назад. Башню накрыло облако дыма, уши заложило, запахло серой. Хабар прильнул к зубьям, силясь разглядеть сквозь дым: попал или не попал? Не верилось, что попадёт, далеко уж больно. Не каждый стрелец дострелит, а если и дострелит, так стрела лишь скользнёт наконечником по кольчуге и отскочит, даже не оцарапает. Но вдруг?

Дым скручивался в широкие завитки и не спеша расплывался по сторонам, будто терпение испытывал. Наконец, проступили очертания горы и покосившегося бунчука. Рядом стоял человек, обхвативши голову ладонями, второй недвижно лежал подле…

— Попал, попал! — закричали с нижнего яруса.

Для верности воевода взмахнул рукой, отгоняя остатки дыма — не чудится ли? Нет, не чудится. И в самом деле лежит.

К бунчуку сбегались татары. Будет сегодня плача во вражьем стане — не уберегли… Тоскливо запел рог, завыла собака. Пешцы, побросав лестницы, карабкались назад в гору. Даже до рва дойти не успели, не отведали приготовленного угощенья… Ну да бог с ними. Не ныне, так вдругорядь. Не последний раз наваливаются, почуют ещё на себе новую силу.

Хабар похлопал ладонью по пищали — вот она заступа Божия! — и повернулся к стрельцу.

— Как звать, удалец?

— Батюшка с матушкой Федькой кликали, — усмехнулся тот.

— Фёдором, стало быть, — кивнул воевода. — Спасибо тебе, Фёдор, литовский стрелец, — и уже спускаясь с башни, сказал неведомо кому. — Не, сегодня боле не полезут…

Гусев бежал вверх по Тверскому съезду. Небо на востоке только-только начало розоветь, разбуженное громкими петушиными криками, и по всем приметам сходилось, что новый день будет солнечным. Давно бы так, а то всё дожди, дожди…

Добежав до воеводского подворья, дьяк остановился, перевёл дыхание и закричал, стуча кулаком в ворота:

— Воевода, воевода, уходят татары! Уходят!.. Радость-то какая, радость-то!..

Прижался лбом к дубовой плахе, всхлипнул.

— Господи, радость-то какая, радость… — и заплакал.

У Миткова поля на Ведроши

К костру подсел Ганька Жук. Вынул из-за пазухи ложку, обтёр о кафтан, потянулся к котлу.

— Воеводы опять лаются, — пробурчал набитым ртом. — Боярин Кошкин с князем Щеней местами мерится. Кричит, что нет ему боле дел, окромя как стеречь князя Данилку от литвы да ляхов.

Вечер казался напуганным. Он опустился на стан осторожно, будто крадучись; прикрыл Митково поле серостью, крикнул ранним букалищем; поплыл дымом костров вдоль по Тросне; вздрогнул, коснувшись воды, и затрясся рябью брошенного камня.

— Они всегда лаются, — отозвался Силуян и кивнул соседу. — Луковку подай.

Темнота растекалась быстро. Спрятались крыши крестьянских дворов, растаяли стога за околицей. Свет костра раскрылся, порыжел, потянулся к звёздам.

— Давеча от передового полка люди подходили, — прожевав, поведал Ганька. — Те, что у Ведроши стоят. Говорят, литва Ельню прошла. К нам идёт.

— Много их?

— А кто ж знает. Я когда сменялся, князь Данила велел князю Ивану до Смоленска сбегать, посмотреть, сколь их, — и усмехнулся. — А боярин Кошкин знай его лает.

— Выходит, ныне по правую руку от нас леса да болота, — нахмурился Коська Хвостов.

— И литва, — хихикнул Ганька. — Мы вот сейчас повечерим и на покой, а они в теми подкрадутся — и на буевище нас.

Коська перекрестился.

— Сплюнь, дурень. Не смеются над таким.