У моря Русского

Над поляной поднялось солнце. Горячие лучи обсушили траву, нагрели землю.

Ватажники крепко спят на шелковистой мураве в тени деревьев, обступивших поляну.

Только Ольге не спится. Очень неловко ей в тесной одежде татарского воина. Малахай она сбросила, раскинув по плечам тяжелые косы, а как кафтан с кольчугой снять?.. А тут еще сердце чего-то ждет и отчего-то замирает.

Атаман с Ивашкой обошли вокруг поляны; вот Ивашка улыбнулся и что-то сказал, бросив взгляд в сторону Ольги.

Атаман понимающе кивнул головой и пошел к коновязи. Развязал узел, притороченный к седлу, вытянул полотно шатра. В дальнем углу поляны вырезал кинжалом кол и с силой вдавил его острием в землю. На кол натянул шатер, принес переметную суму, в которой лежала одежда девушки, и крикнул:

— Иди в шатер — переоденься! Неловко, чай, в одежде воинской.

Светлые лучи, как иглы, скользят над деревьями, через просветы в листве снопами бьют в полотнище шатра. От того шатер становится матово-прозрачным, как фарфор. На полотне яркие цветные тени листьев.

Ольга переоделась и вышла из шатра. Распрямилась, поправила венец кос на голове, оглянувшись, опустилась на ковер густых трав.

Василько сидел поодаль. Подошел Ивашка.

— Стал атаманом — расселся, будто князь, — подтолкнул он Василька. — А кто Ольгу за вызволение благодарить будет? Может, я?

— Не осмелюсь как-то.

— Ну-ну, иди!

Сокол, осторожно ступая, словно боясь разбудить ватажников, подошел к Ольге, снял шапку, поклонился, коснувшись рукой земли.

— Други мои по неволе… велели поклониться тебе/ Если бы не ты… греметь нам цепями. Спаси бог тебя за это.

Ольга поднялась с земли, ответила на поклон:

— Моя заслуга того не стоит. Если бы не Федор да не дядя Иван…

— От меня тоже вечное спасибо. Всю жизнь в долгу буду.

— И я твоей услуги не забуду. Дикое поле помнишь ли? Если бы не твоя дружина, что бы с нами сталось…

— Неужто с той поры помнила? — тихо сказал Василько.

Ольга помолчала, опустив глаза, потом спросила:

— А ты, я чаю, и не приметил меня тогда? Хоть и дальняя была дорога, ты к возку нашему ни разу не подъехал. А мне, видит бог, так поговорить с тобой хотелось.

— Смел ли я! — с жаром ответил Василько. — Мне ли, простому дружиннику, водить с тобой речи, да еще при отце.

— Тятенька мой — добрый.

— А коль честно сказать, — не отца я твоего боялся, а самого себя. И то правда — легко сердце отдать, а как потом жить без него! Подошел бы я к тебе, поговорил, а что далее? Уехала бы ты, а мне терзаться да мучиться. Потому и не подъехал — сам себя уберегал.

— Уберег? — Ольга притянула к себе ветку клена и пытливо поглядела на атамана.

— Потом весь год каялся. Думал — лучше бы поговорить, может, отпугнула б ты меня неласковым словом, и все забылось бы. А то… — Сокол не досказал, но Ольга хорошо поняла его.

Потом они долго молчали, а думали об одном.

Мудреную загадку загадала жизнь Ольге и Соколу. И как ни прикидывал каждый из них, получалось одно — их пути снова должны разойтись. Не быть им вместе…

Умом это можно понять, а вот сердцем… Сыздавна известно — сердце редко ладит с рассудком, и часто побеждает сердце.

Так и сейчас. Глянула Ольга в глаза Васильку и поняла — не жить ей без него. Шагнула к Соколу, уронила ему голову на грудь.

— Сокол ты мой! Никого до тебя не любила… никого…

Ватага спала весь день непробудно. Люди отсыпались за долгие бессонные ночи страшного пути.

Наступил длинный южный вечер. Ночь входила в лес как бы нехотя, долго не исчезала за горами светлая полоска вечерней зари. Тиха и неторопливо меркла ясная синева небес.

Атаману так и не удалось поспать в этот день. Долго он сидел с Ольгой, вел с ней нескончаемые разговоры, радостные, светлые. Затем вспомнили, что людей надо кормить. Может, и не пришло бы это на ум, если бы сами не проголодались. В двух мешках, притороченных к седлам (в тех, что подняли на месте стычки), обнаружили крупу.

Сокод вбил две рогульки в землю, приладил перекладину и подвесил на нее котел. Пока Ольга ходила к ручью за водой, Василько набрал сухих сучьев и развел под котлом огонь. Соли в сумах не нашли, посмеялись над тем и согласно решили, что голод не тетка, каша пойдет и несоленая.

Сокол смотрел на Ольгу, хлопотавшую у очага, и радостно улыбался. «Какая бы хорошая жена в доме была, — подумал он и сразу спохватился. — Где тот дом, где жизнь, где свобода!»

Разве отдаст сурожский купец свою единственную дочь за него? Да и за кого отдавать-то? Кто он? Ни воин, ни разбойник, ни раб, ни слуга. Даже звания у него теперь не стало.

Нет, хотя звание есть. Можно прийти и сказать сурожскому купцу: «Утеклец я, лесной бродяга, не отдашь ли за меня свою дочь?»…

А может, бросить ватагу и стать холопом сурожца? Нет, тоже негоже, никогда не слышал Василько, чтобы богатый человек отдавал свою дочь холопу. И не только в этом дело: ватагу оставлять нельзя. Как покинуть друзей, которые так доверчиво вручили ему свои судьбы, свои жизни. Бог знает, как сложится их доля, если поведет ватагу Филька Черный, тот самый цыгановатый парень. Горячий и легкодумный человек погубит в разбое людей. Нет, ватагу Сокол не бросит!