У нас в Техасе кабаны с руками (СИ)

― Следи за словами, шапка, ― ответила Бьорна, как всегда, держа голову высоко поднятой. ― Это великая битва за трод Ясной Удачи, когда мы бились три ночи и три дня, земля пела вместе с нашей яростью, небо хмурилось, видя, как славные воины принимают погибель... Деревья вздыхали и разрывались на части, а реки меняли русло, дабы почтить память... И немало троллей приняло смерть с честью.

― И что хорошего в том, чтобы принять смерть? ― пожал плечами Нобакон. ― По мне, так лучше заставлять принимать ее других. Разве нет?

― Все зависит от ситуации.

― Да ну? Кому же лучше, мертвому льву или живой гиене?

― Смерть лучше бесчестия.

― Ой ли? А ты пробовала когда-нибудь умереть?

Бьорна выдержала взгляд шапки, затем подошла к картине и указала на маленькую фигуру, которая, как и Бьорна, обладала черной кожей... В ее руке замер сверкающий топор с двумя лезвиями, на кромке вытравлен искусный лабиринт. Но сколько бы Нобакон не приглядывался, разобрать рисунок не выходило...

― Так ты там была, ― сказал он.

― Я три месяца пролежала в коме из-за ран, которые мне причинил Фарбрид Сверкающий.

― Если мне кто-то причинит такие раны, ему точно не жить, ― сказал Нобакон.

― Фарбрид порвет на части любого, будь то шапка или тролль. Он ― первый молот этих земель.

― Остаётся позавидовать его умениям, ― хмыкнул Нобакон. Он прошел к дивану и опустился на него. ― Как твое брюхо?

Бьорна провела рукой над животом и кивнула. Она чувствовала широкую пульсирующую линию там, куда попал клык секача. Но самое неприятное, что придется нести кирасу к нокерам... и как в таких тощих крысках помещается столько желчи?

― Приятно слышать, ― сказал Нобби. ― Вижу, на тебе все заживает как... как на тролле, хм. А какого черта твоя кровать жесткая?

― У воина должен быть в голове бой, а не ложе. К тому же для осанки полезно, ― сказала Бьорна.

― Кто, интересно, забивает вам мозги этим дерьмом? ― спросил Нобакон.

И тем не менее, он заснул через минуту пребывания в положении "лежа".

Нью-Йорк. Большое Яблоко, в котором полно гнили. И они, вольные китэйны-анархисты, приехали, чтобы ее проредить. Какая-то вытянутая улица в самом центре, сейчас совершенно опустевшая. Посреди дня ее заклубила тьма, словно погасили солнце, замерли машины, окна позакрывались и расточители всех мастей держались от них подальше.

― Ах ты падаль! ― визжит Трешка, когда обе ее руки, в один миг, падают к ней же под ноги. Через минуту состоящий из самых воинственных грез подхалимажа, омытый слезами верноподданных богганов, прокаленный восторгами по поводу реставрации аристократии клинок входит в ее грудь, прошив и кафтанчик, и кольчугу под ним. Трешка булькает, глядя, как лезвие ползет выше и выше, пока не останавливается возле шеи.

В глазницах воителя только холодная, благая ненависть. У его ног лежат семеро китэйнов Батальона, и Трешка ― восьмая.

Сперва воитель вытаскивает клинок, затем быстрым движением сносит шапке голову. Лишенное самой важной для редкапа части (все-таки они туда едят), тело повалилось на мостовую, из обрубка шеи хлестала кровь.

Аристократ, на его броню даже смотреть больно, одним движением стряхнул красненькое с лезвия. В сравнении с его сверкающим пластинчатым облачением панцирь Нобби смотрится гоблинской поделкой.

Вот и сделали обходной маневр, мать его.

― Сейчас проверим, что ты за зверь, ― рычит шапка и бросается в атаку. Аристократ лениво встречает его первый выпад. У него на поясе виднеются сразу и магнум, и два кремниевых пистолета, но скрытый шлемом с высоким плюмажем рубака подчеркнуто игнорирует их.

― Сдавайся, выродок, ― потребовал он, когда отразил первую атаку Нобакона. ― И умрешь сразу. Я убил больше шапок, чем ты видел.

― Надо же, а сегодня шапка наконец покрасится твоей юшечкой. Иди сюда, мерзкая рожа, иди сюда, петух надутый, давай, покажи мне, как ши умеют подыхать! Я пробью тебе брюхо, чтобы ты захлебнулся говном!

Он рычит. Он дерется. Он сам ― вихрь стали и ярости. Он ― кара и страх своих врагов. Краса и гордость Десятого Вольного, где нет разницы, какого ты кита и положения. Главное ― что ты рад убивать дворян и подхалимов.

― Куда вы, падаль?! ― вопил вчера Айдрик ап Фиона, когда тролли пошатнулись и бросились прочь. ― Куда!?

Лицо Атамана пересекали гнев и шрамы.

― Парни! Похоже, нас кинули.

― Насрать! ― заявил Нобакон. ― Мы покажем тварям, что такое воля народа!

И они показали. О, как они показывали. Всю ночь напролет. Аристократия и ее прихвостни потеряли не одного и не двух ублюдков, обращенных Нобаконом в пыль.

Война шла к своей жестокой развязке, остаться должен только один. Когда Дафилл, вернувшийся из Аркадии выродок-ши, поставил жирную точку в истории главаря "всех корби" Аргара, Нобакон воспринял это чуть ли не с радостью. Аргар здорово раздражал его и добрую половину батальона. Как и все эти самозваные лидеры простолюдинов, на поверку только и мечтающие загрести побольше жара чужими руками.