У нас всегда будет Париж

– Восхитительно, не правда ли? Вот уголок, посвященный Деве Марии, – показал Пьетро. – А тут в рамке письмо лично от секретаря архиепископа, где говорится про добрые дела, которые я совершил для бедных! Когда-то я был богат. Владел недвижимостью – отелем. Некто отобрал у меня все, и жену в придачу. Двадцать лет назад. И как, вы думаете, я поступил? Я вложил то немногое, что у меня оставалось, в собак, гусей, мышей, попугаев, которые никогда не изменяют и остаются друзьями навсегда. Я купил патефон, который никогда не печалится и без умолку распевает песни!

– Речь не об этом, – возразил Тиффани не без содрогания. – Соседи утверждают, что в четыре часа утра, гм, вы со своим патефоном…

– Музыка лучше, чем мыльная вода!

Тиффани зажмурился и толкнул заученную наизусть речь:

– Если до заката солнца вы не избавитесь от этих кроликов, обезьяны, попугайчиков и прочей живности – то вам светит небо в клеточку.

Настороженно улыбаясь, мистер Пьетро отвечал на каждое слово кивком.

– Что я такого сделал? Кого-то убил? Ребенка ударил? Часы украл? Лишил заложенного имущества? Разбомбил город? Палил из ружья? Лгал? Надувал клиентов? Отрекся от Господа Бога? Брал взятки? Торговал наркотиками? Продавал невинных девушек?

– Нет, конечно.

– Тогда скажите, в чем я провинился? Четко и ясно. Мои собаки – исчадия ада? Птицы поют чудовищными голосами? Мой патефон… я полагаю, он тоже кошмарен? Хорошо, заточите меня в темницу и выбросьте ключ. Вам все равно нас не разлучить.

Мелодия переросла в мощное крещендо. И он запел под эту музыку:

Тиффани, услышьте мой призыв!
Будем же друзьями, не хмурьтесь!

Собаки стали подпрыгивать и тявкать.

Мистер Тиффани укатил на своей машине. Пьетро почувствовал боль в груди.

По-прежнему ухмыляясь, он прервал свой танец. Пока он стоял скрюченный, схватившись за грудь, стайка гусей ворвалась внутрь и стала ласково поклевывать его туфли.

На обед Пьетро открыл литровую банку домашнего венгерского гуляша и подкрепился. Замер, коснулся было груди, но знакомая боль прошла. После еды он вышел на задний двор посмотреть, что творится за высокой деревянной оградой.

Так и есть, вот она, тут как тут! Миссис Гутьерес, откормленная и оглушительная, как музыкальный автомат, когда общается с соседями по ту сторону пустыря.

– Красавица! – обратился к ней мистер Массинелло Пьетро. – Вечером меня упекут в каталажку! Вы развязали войну и победили. Я вручаю вам саблю, сердце и душу!

Миссис Гутьерес монументальной поступью пересекла грунтовый двор.

– Чего-чего? – вопросила она, будто не заметила его или не расслышала.

– Вы довели до сведения полиции, полиция довела до моего сведения, чем ужасно меня позабавила! – Он взмахнул рукой, и его пальцы затрепетали в воздухе. – Надеюсь, вас это осчастливит!

– Ни в какую полицию я не заявляла! – вознегодовала она.

– Ах, миссис Гутьерес, я сложу песнь в вашу честь!

– Это кто-то другой донес! – твердила она.

– И когда сегодня меня повезут в тюрьму, я преподнесу вам подарок. – Он отвесил поклон.

– Говорю же, я тут ни при чем! – вопила она. – Да отсохнет твой слащавый язык!

– Я восхищаюсь вами, – искренне сказал он. – Вашей активной гражданской позицией – долой всю нечисть, шум и хлам!

– Ах ты! – верещала она. – Чтоб тебя! – У нее иссяк словарный запас.

– Этот танец я посвящаю вам! – пропел он и, вальсируя, скрылся в доме.

Под вечер он повязал свою красную шелковую бандану и надел внушительные золотые серьги, алый кушак и голубой жилет с золотистой оторочкой, обулся в башмаки с пряжками и натянул штаны в обтяжку до колен.

– Все на последнюю прогулку! – обратился он к собачкам, и они вышли.

Под мышкой Пьетро нес патефон, пошатываясь от его веса, ибо он испытывал расстройство желудка и недомогание во всем теле. Ему трудно было поднимать тяжести. Собаки семенили по обе стороны от него, попугаи у него на плече пронзительно кричали. Солнце заходило, воздух был прохладен и недвижен. Он разглядывал все вокруг, словно видел в первый раз. Всем говорил «добрый вечер», махал рукой, приветствовал.

У стойки с гамбургерами он водрузил на табурет заведенный патефон, игла выцарапывала из пластинки песню. Посетители оборачивались посмотреть, как он самозабвенно погружается в пение и, сияющий от смеха, всплывает на поверхность. Он щелкал пальцами, приседал, сладко насвистывал с закрытыми глазами, а симфонический оркестр уносился ввысь вместе со Штраусом. Он выстроил собак рядком, пока отплясывал. Заставил попугаев выделывать на полу кульбиты и хватал на лету блестящие кувыркающиеся монетки, бросаемые изумленной, но отзывчивой публикой.

– Убирайся к черту! – велел продавец гамбургеров. – Здесь тебе не опера!

– Премного благодарен вам, люди добрые! Собаки, музыка, попугаи и Пьетро исчезли в темноте под малиновое позвякивание колокольчиков.

На перекрестке он пел, обращаясь к небу, молодым звездам и октябрьской луне. Подул ночной ветер. Из темноты на него глядели смеющиеся лики. И снова Пьетро гримасничал, ухмылялся, свиристел и крутился юлой.