У ночи длинная тень. Экстремальный роман

Она заняла столик напротив буфетной стойки. Потом к ней подсел какой-то курсант из военного училища. Принес бутылку кагора, бутерброды с колбасой, и пирожные. Танцевать с ним было трудно — высокий слишком, приходилось виснуть и прижиматься. Что-то он говорил, она не слушала. Пили, потом он еще бутылку принес. А за соседним столиком сидела Лена их отдела. Она не сразу ее узнала: вместо закрученной на затылке косы у Лены теперь были длинные, до бедер, шикарные волосы, желтые, словно свежий мед. Крылом волос завешено было ее лицо, и, только когда Лена откинула их, чтобы сунуть в рот сигарету, она ее узнала. Ленина компания — три девушки и парень — то ритмично дергались под стоны джаза (и волосы Лены, прочно склеенные лаком, бились об ее тело, как желтый плащ в порывах ветра), то хохотали за своим столиком, расплывчатые и неуловимые в сигаретном дыму, словно четыре нимфы и сатир. А потом из-за буфетной стойки вышла Альбина в широких красных брюках и блузке с цыганскими рукавами.

— А ну-ка, красавчики, цыганочку! — сипло воскликнула Альбина, взмахивая рукавами, и парни с электрогитарами стали наяривать цыганочку.

Альбина, а вслед за ней и все остальные принялись изображать что-то вроде цыганочки, только на западный манер: не то шейк с дрожью, с этаким размахом, разгулом, не то что-то еще...

В ее ушах застревал, вяз, словно в зыбком песке, голос курсанта, она уже забыла его имя. Ладони курсанта, большие и теплые, сжимали ее спину чуть пониже лопаток, ритмично шевелились на ее спине — ей вдруг стало приятно и хорошо с ним. Он что-то го¬ворил, от этого запах сигарет и вина ударял ей в лицо. Особый мужской запах.

Сначала она поняла только этот запах. Потом — слова.

- Вчера штангу держу, говорю Витьке: «Накинь пару колесиков», а майор как заорет: «Отставить»... Выпустил, штанга грохнулась, чуть не по ногам...

Наверно, она слишком много выпила. Перед глазами качалось лицо Альбины и тягучая, непрерывная полоса пролитого из бочки, наверно, — меда. Нет, не меда, чьих-то волос...

Машинально она чистит копченую рыбу. На ее рюмке — жирные кружочки, отпечатки пальцев. Она и курсант теперь за столиком Лены. Роща, четыре нимфы и сатир.

Сатир:

— Можно расстегнуть у тебя две пуговки, Лена?

Нимфа:

— Расстегивай все.

Сатир:

— Какая красивая комбинация.

Нимфа:

— Немецкая, двадцать пять рэ.

Сатир (другой нимфе):

— Танюша, у тебя чулки короткие.

Другая нимфа:

— Увидишь длинные, купи, двадцать седьмой размерчик...

Третья нимфа — сатиру:

— Ах, Саша, кто же так делает, у тебя же ладонь как деревянная, ни одна жилочка не дрогнет. Вон, погляди, как Петя на тебя смотрит, ему бы на твое место...

Распаренное, сонное, с тяжелыми веками лицо курсанта. Его голос:

— А Витька зад выставил, в штангу вцепился, пыхтит…

Наверно, она слишком много выпила в тот вечер. Ее тошнило и на следующий день.

И она поняла, на что копила деньги. Чтобы вот так взять да уехать... Она бросила работу месяц назад. Плюнула на все и подала заявление об уходе. Как удивленно тогда воззрился на нее весь отдел. А в кадрах, наверно, до сих пор считают, что она с кем- нибудь не поладила и что ее выжили.

Тысячу раз — именно так — представляла себе она эту поездку. Пыльное окно вагона, а за ним од¬нообразное мельканье станций и полустанков, столбов, деревьев, бревенчатых домов и огородов, сел и городов. Названья остановок слышатся временами. Но нет среди них одной — той, что с такой зыбкой надеждой ждет она. Ждет, как убежища. Как в сказке ждут хорошего конца. И ровный голос машиниста никогда не произнесет: «Долина цветущего вереска»...

А ей каждую ночь снится контора, жидкие чернила, перья, однообразные лица, и еще — снится вечер, тот последний вечер, а по утрам она наскоро одевается и поспешно проглатывает свой завтрак. По привычке.

Вот уже месяц она куда-то едет, то на электричке, то на поезде. Сама не знает, куда. И деньги, скопленные за пять лет работы, уже кончаются...

Фитк опять замолчал и усмехнулся. Мне не терпелось узнать, что стало дальше с этой девушкой без имени, куда она в конце-концов приехала и почему умерла, но спрашивать об этом было бесполезно – Фитк никогда не продолжал. Он обычно просто усмехался и переводил разговор на другую тему. Такой уж он, Фитк. Вот и сейчас он кинул взгляд на соседнюю могилу, и сказал:

- А вон, видишь, тоже захоронение конца семидесятых, почти антиквариат. Там лежит девочка Светочка. Сейчас послушаем, о чем она болтает с мамочкой, пойдем-ка туда, к ней...

Мы как-то плавно переместились на соседнюю могилу, и пространство перед нами напряглось и застыло, словно огромный экран. И на этом экране мы увидели какую-то фантомную жизнь. Женщина с девочкой-подростком в небольшой комнате с жутко старомодной стенкой и ковром на полу, вот они идут через двор, и не одни, с ними мужчина и мальчик помладше, семейство… А вокруг какие-то невысокие дома, в основном кирпичные, восьмиэтажная Москва, трамваи, автобусы, метро, вот вокзал, вагон, а мать все наставляет и наставляет дочку: