У обелиска

– Пистолет десантники забрали, – невпопад сказал техник, уже почти успокоившийся, уже больше улыбающийся, чем плачущий. – Ну и черт с ним, а? А документы твои все целы: и удостоверение, и письма, и все.

– Дай, – попросил Игнат, и тот осторожно протянул огромные руки, отодвинул мешающую ткань комбинезона с привинченным орденом. Отстегнул пуговицу нагрудного кармана гимнастерки, вынул пачку коленкоровых книжечек и бумажек.

На колени Игнату упал треугольник письма, в глаза бросилось написанное химическим карандашом слово «Москва». От мамы? Которая, о господи, прабабушка ему? Нет, фамилия другая, ничего не говорящая. Может, та девушка, о которой дед с гордостью упоминал.

Он развернул треугольник непослушными пальцами: почему-то это показалось важным, стоящим любых сил. Письмо принадлежало одновременно и деду, и как бы ему. Оно было довольно длинное, написанное плотным почерком во всю сторону серого шероховатого листа. Несколько мест вымарано фиолетовыми чернилами – что-то там углядела военная цензура. И вложенная фотокарточка. Лицо на ней он сразу узнал, хотя одежда была совсем другая. Лицо не изменилось совсем.

На обороте была надпись: короткая, сделанная наискосок. Зрение снова расплылось, и он потратил с полминуты, стараясь проморгаться и унять заколотившееся сердце. Ребята терпеливо ждали, поддерживая его с двух сторон.

«Дорогой Степан! Крепче бей врагов, защищай Родину! Встретимся после войны. С дружеским приветом, Инна. Москва. V/1943».

Игнат засмеялся. Да, вот так вот!

В полутысяче километров севернее засмеялся и второй Приходько, шагающий к станции метро. Шагающий по вечернему городу широким шагом высокого человека. Торопящийся на станцию, построенную им самим, где его могла ожидать девушка, назначившая встречу больше 70 лет назад и наверняка помнящая назначенное место до сих пор.