У памяти свои законы

Зина лежит, боясь пошевелиться, боясь согнать его руку. Она знает: это и есть счастье — смотреть в его спокойное лицо, оберегать его сон и ощущать на своем теле добрую его руку. Ее одиночество кончилось. Через два дня он уедет, но все равно одиночество кончилось, потому что ожидание встречи — тоже счастье. И она улыбается, слушая звуки оживающего дома, стук своего сердца, далекий, успокаивающий гул моря, и засыпает, даже во сне ощущая тепло руки, лежащей у нее на животе.

Просыпается она от прикосновения его губ к своим губам. В комнате лежит голубой рассвет. В соседнем дворе срывающимся голосом восторженно кричит молодой петушок. Зина смотрит в склоненное над нею ясное со сна лицо Полякова и угадывает то, что он думает в это мгновение.

— Чудак, — говорит она, — я же приеду к тебе.

— Не хочу я ехать, — говорит он.

— Но надо же. Ты и так опоздал и тебя выгонят из института.

— Ну и пусть. Все равно я на фронте все забыл, будто и не учился три года.

— Не ври, ничего ты не забыл. А забыл — догонишь. Я знаю какой ты талантливый.

— Откуда ты это знаешь?

— Знаю — и все, — говорит она.

Он смеется, обнимает ее, и они долго лежат так, глядя друг другу в глаза.

— Ты и знать не знаешь, что дал мне, — говорит Зина. — Жизнь вернул. Я была так одинока. Одной страшно, очень.

Он гладит ее волосы, и она видит свою боль в его глазах.

— Успокойся, — говорит он, — все прошло, успокойся... Теперь мы вдвоем. Навсегда.

В голосе его и любовь и нежность, эти слова как клятва, они как голос земли, к которой наконец пристает корабль, измученный долгими штормами...

Поляков

Я вошел в лифт, закрыл дверь и нажал кнопку с цифрой «пять». Лифт вздрагивал и гудел, поднимаясь. На пятом этаже я вышел, пошел по коридору мимо стеллажей с новыми журналами, но вспомнил, что забыл захлопнуть дверцу лифта, и вернулся. По лестнице из буфета бежала Катя, секретарша Родионова. Она несла на тарелке стакан чая и бутерброд и сама что-то жевала.

— Игнатий Николаевич вас ждет, — сказала она.

Я посмотрел на часы:

— Еще две минуты.

Она ничего не ответила, поправила очки и побежала по ковру. В стакане позвякивала ложка.

Когда я подошел к кабинету Родионова, она уже сидела за своим столом, одной рукой печатала на машинке, а другой держала телефонную трубку.

— Поймите, товарищ, вы звоните не по адресу, — с профессиональной вежливостью невозмутимо говорила она. — Это горком партии. Нет, товарищ, такими делами занимается собес — Ленинградская, тридцать восемь. Да, выходила. Не имеет значения куда. Нет, соединить не могу. Конечно, это ваше право.

Она мне всегда не нравилась, она раздражала меня и своими прилизанными волосами, и очками, сползающими на нос, еще тогда, когда работала у меня на заводе секретарем главного инженера. При первой же возможности я без сожаления подсунул ее Родионову, а тот благодарил меня и с полгода, наверно, язвил, что не умею я разбираться в кадрах. Ему желуди подай вместо орехов — съест, да еще попросит.

Родионов сидел на подоконнике, пил чай.

— Привет, садись, — сказал он с полным ртом и показал на кресло у стола.

Я не понимал, что он задумал: через час — бюро горкома. С единственным вопросом: обсуждение статьи обо мне. Зачем я понадобился ему раньше времени? Его точку зрения я давно знаю. Он мою.

Я сел:

— Зачем вызвал? Сейчас бюро.

Он дожевал бутерброд, опустился в кресло рядом со мной.

— Во-первых, хотелось бы знать — ты на бюро по-прежнему предполагаешь упорствовать или...

— Посоветуй. — Я усмехнулся.

— Насоветовался, — сказал он. — Тебе, видно, советовать все равно что шкафу этому...

— Молодец. По-партийному, с должной чуткостью. Жалобу напишу или статью в газету, останешься не у дел.

— Пиши. Может, руку набьешь, заделаешься писателем. Тоже профессия неплохая. Ну, а если по-серьезному?

— Подумаю, выскажусь, — ответил я, чтобы хоть что-нибудь сказать, а сам разглядывал его — что он за человек, добра мне желает, зла ли, рад ли тому, что со мной случилось, или нет? Мы с ним никогда не были в хороших отношениях: я не очень-то верю высоконравственным моралистам. А он из таких. Деловой человек должен быть деловым человеком.

— Ну что ж, думай, — сказал он.

— А во-вторых?— спросил я.

— А во-вторых, это правда: ты намерен уволить Цыганкова?

— Быстро! — Я засмеялся.

— Что «быстро»?

— Уже донесли, — сказал я. — Только подумал, а уж готово — донесли.

— Ну так что? Правда?

— Правда.

— Тогда ты сошел с ума! — сказал он.

— Возможно, но Цыганкова нельзя держать на заводе. Завод должен работать. Не митинговать. Знаю: меня будут обвинять в зажиме критики. В расправе за критику.

— Будут. Я — первый.