У парадного подъезда

Четырехстопный хорей отнюдь не безразличен по отношению к жанровым, стилевым, смысловым заданиям и Жуковского, и Розена, и Пушкина, и Якубовича: он «сохраняет устойчивую связь с песней, варьируя ее приблизительно так: а) народная песня (и эпос); б) просто песня (и лирика); в) легкая песня (и шутка); г) анакреонтическая песня (и античная тема)», — пишет М. Л. Гаспаров и добавляет, что по мере становления и развития пушкинского художественного мира «национальная окраска четырехстопного хорея ощущается Пушкиным все сильнее, и этот ритм становится для поэта «носителем экзотики (русской простонародной или иноземной), носителем «чужого голоса»; единичные исключения вроде «Пира Петра Первого» только подтверждают правило»[75]. Как мы имели случай убедиться, «Пир…» на самом деле не составляет исключения, закон «чужого голоса» действителен и для него. Более того, уже к началу 1800-х годов в отечественной поэзии сложился устойчивый тематический и стилистический образ хореического четырехстопника, ориентированного на «народность» и использующего вопросительно-отрицательное построение синтаксиса как основной риторический прием. Катализирующую роль сыграл тут поэтические отклики на Отечественную войну и предшествовавшие ей военные кампании, что естественно: жизнь ориентировала поэзию на простонародную интонацию, тему царского величия, русской неодолимости и неохватности; а хорей был противопоказан именно интеллектуально-дворцовой одической лирике.

Примеры можно нанизывать на сквозную нить вольного ритма без конца.

«Гей, гей, братций! що мы чуем? /Кажуть, к нам Француз идеть!/ Сердцем мы царя шанкуем;/Пийдем за Иого на смерть»[76]..

Или: «Что таинственна картина? /Что явленье девы сей?/ По челу — Екатерина; /По очам — огнь Павлов в ней…»[77]

Или: «В царстве Русском, Православном; /В блеске светлого венца/ Матушка жила Царица; /Кроткая ее десница/ Принимала в дар сердца»[78].

По случаю взятия Варшавы русскими войсками Сергей Глинка восторженно обращал к Царю-отцу стихи, уже прямо предвосхищающие те, что позже Пушкин посвятит монаршему предку Александра I, Петру, а Жуковский — преемнику, Николаю:

Кроткой русских повелитель,
Рог гордыни ты смирил!
Кто сердец, кто душ властитель,
Тот в душах любовью жил.(…)

Не желает расширенья
Александр земель своих;
Бог, в залог благоволенья,
Заключил полсвета в них.(…)
Обитатели Варшавы!
Русский царь — и ваш Монарх;
Как и мы, сыны вы славы:
Будем мир хранить в сердцах.
Жить к Царю любовью будем.
Отложив вражду навек;
Все, что было — позабудем!
Царь прощенье всем изрек!..[79]

Но если Глинку Пушкин читал в Лицее почти наверняка, то стихи Срезневского в «Украинском вестнике», написанные в 1816-м также «В честь российского победоносного воинства», он знал навряд ли; тем поразительнее сходство, определяемое исключительно принадлежностью к одной ритмической традиции:

Что за шум в стране полночной
Прерывает тишину?
Бонапарт с ордою мочной
Вторгся в русскую страну. (…)
Что за крики в Царстве Белом,
Что за громы раздались?
Храбры Россы с духом смелым
На злодея поднялись!(…)
Что за шум и что за крики
Слышны с западных сторон?
Россы в бранях там велики.
Всех сражают! Слышен стон!..
Пусть стонает враг суровый,
Нашей мышцей поражен! (…)[80]

Почти невероятно также, чтобы в памяти Пушкина времен «Пира…» сохранялось воспоминание об анонимном «Разговоре с чердака 1813 года декабря 31 дня в 12 часов пополудни с новым 1814 годом»:

(…)Загляни в прошедши годы,
Мать седая старина
Скажет: русские народы
Вами слава создана. (…)
А великой, — что старушку
Мать-Россию просветил,
Все труды считал игрушкой:
Флот и войски сорудил.
Питер, славную столицу
Из земли, как небылицу,
В два он мига взгромоздил;
И тогда же под Полтавой
Он смигнулся с русской славой —
Карла в пух растеребил[81].