У парадного подъезда

По гранитному я брегу
Невскому гулять ходил,
Сладкую весенню негу.
Благовонный воздух пил;
Видел, как народ теснился
Вкруг одной младой четы,
Луч с нее, блистая, лился.
Как от солнца красоты.
Кто, я думал в изумленье.
Чудна двоица сия?
Не богов ли вновь схожденье
Вижу в ней на землю я?
Вижу точно Аполлона!
Вижу Дафну пред собой!
Знать, сошедши с Геликона,
Тешатся они Невой.

Велик соблазн пуститься в рассуждения о влиянии Муравьева на Державина и о том, что с помощью переклички с «Явлением Аполлона и Дафны…» Пушкин напомнил Николаю не только о примере Петра, но и о примере меланхолического Александра, — но это было бы слишком красиво, чтобы быть правдой. Правдой будет другое: если мы, зацепившись за отмеченную параллель, обратимся к действительному, «в последней инстанции» источнику большинства цитированных стихотворений, не исключая муравьевское, — к оде «На рождение в Севере порфирородного отрока». Именно в 1779 году Державиным было положено начало протяженному ряду стихотворений, которые по закону живого контекста сложились в сквозной цикл русской лирики. В державинской оде есть уже все, что обретет в дальнейшем репродуцируемые черты: и ритмический рисунок, и идеал русской открытости, домашности, чести и простоты, и тема царственного призвания и державной человечности:

(…) Отроча порфирородно
В царстве Северном рожден (…)
Он вскричал, — и лир согласно
Звук разнесся в сей стране;
Он простер лишь детски руки,
Уж порфиру в руки брал;
Раздались Громовы звуки,—
И весь Север воссиял.
(…) Гении к нему слетели
В светлом облаке с небес;
Каждый гений к колыбели
Дар рожденному принес:
Тот ему принес гром в руки
Для предбудущих побед;
Тот художества, науки»
Украшающие свет (…)
Но последний, добродетель
Зарождаючи в нем, рек:
«Будь страстей своих владетель,
Будь на троне человек!
(…) Дар, всему полезный миру!
Дар, добротам всем венец!
Кто приемлет с-ним порфиру,
Будет подданным отец!»
«Будет — и Судьбы гласили,—
Он монархам образец!»
Лес и горы повторили:
«Утешением сердец!»..

Можно отметить множество отдельных перекличек с этим стихотворением в поэзии начала века; причем перекличек, и учитывающих муравьевский и батюшковский опыт, и явственно повлиявших на Розена и Якубовича; вот только один пример;

Жизни быстрому теченью
Вверил я свой легкий челн,
И, склоненный к усыпленью
Колебаньем шумных волн,
Руль и парус белоснежной
Богу радости отдал. (…)
Вдруг челнок остановился,
Кормчий мой как сон исчез…
Где же странник очутился? —
О Властители небес!
Видно, гнев ваш правосудной
Опочил на сих местах:
Здесь в пустыне многолюдной
Хлад зимы во всех сердцах;
(…)Там Сирены поселились,
Здесь Сатиров целой ряд(…)[86]

Ясно, что на протяжении долгих лет стихийно складывался канон стихотворения о русской сердечности, в котором изображения вольной стихии метафорически связаны со свободным движением душевной жизни частного человека, а легкое звучание хорея — с вольным дыханием жизни.

Но встает вопрос: почему явление сквозной переплетенности множества текстов возникло именно к концу 1820-х, почему долго вызревавшие условия для рождения «четырехстопного» хореического цикла не были использованы раньше, и только ли пушкинский гений тому причиной?

Общеизвестна мандельштамовская формула: цитата есть цикада, неумолкаемость ей свойственна. Цитирование — скрытое и явное — норма любой поэзии, пушкинской — в особенности.