У Пяти углов

— Нет. Я не слышала, по крайней мере.

— Звонила, — коротко сообщил Вольт.

— Что ж ты, Волик, не рассказываешь?! И что же?!

— Ничего. Не купили.

— Слава богу! А то такие деньги!

— Вольт Платоныч — умный человек, не то что я. Потому я и пришла: как к умному человеку и умному психологу. Вольт Платоныч, у моих хороших знакомых ребеночек с миастенией. Три года, а он не ходит. Такой умный мальчик, прекрасно разговаривает, все понимает! Вы не могли бы с ним заняться?

Вольта удивило, что Грушева так уверенно произнесла название болезни — обычно немедики перевирают безбожно.

— Плохо, что маленький. В принципе бывает, что удается помочь. Но нужна невероятная воля: упражняться часами в течение нескольких лет. Как объяснишь ребенку, что это необходимо? И взрослые-то немногие способны на такое.

— Постарайтесь, Вольт Платоныч! Он очень умный, он все поймет! А что ребенок… Такие дети иногда развиваются лучше нормальных. И обгоняют сверстников — за счет воли. Анни Хенинг в детстве болела полиомиелитом, а стала чемпионкой мира по фигурному катанию. Вот вам волевой ребенок!

Вольт этот факт знал, разумеется, и уже вставил в будущую книгу как пример человеческих возможностей. Но откуда знает Грушева?

— Да, нужно упорство не меньше, чем у Анни Хенинг. Если он сможет… Я попробую, Элеонора Петровна, вдруг и правда у мальчика окажется чемпионская воля! Я люблю таких.

— Попробуйте, Вольт Платоныч! Такой замечательный мальчик! И родители — жалко родителей. Единственный ребенок, поздний.

— Вот именно, что поздний!

Еще не зная родителей, Вольт сразу их невзлюбил заочно: сплошной эгоизм — заводить поздних детей! Ведь сколько всяких пороков у таких! Им, видите ли, хочется ребенка, а тот потом мучайся всю жизнь!

— Зачем же это делать? Слишком большой риск — иметь позднего!

— А бывают как раз очень умненькие дети. Да и этот Максимка — такой умный!

Большое счастье — быть умным инвалидом. Уж лучше глупым.

— А может, и не будет инвалидом. Вот вы с ним позанимаетесь…

Вольт молча пожал плечами: и у взрослых редко хватает упорства на такие тренировки, какие нужны при миастении.

— Так я им дам ваш телефон, вы договоритесь. Отца зовут Сергей Георгиевич. Да вы просто запомните: родители Максимки!

Вольт опасался, что сейчас начнется новая история про Федю, непутевого внука Грушевой, вроде прошлой истории про джинсы, но Грушева быстро ушла. Мама проводила ее и вернулась в кухню. Она только что впервые услышала про несчастного Максимку, но уже была полна к нему сочувствия.

— Подумайте, какое несчастье! Что чувствуют родители, я даже не представляю! Наверное, клянут себя на чем свет стоит. Да, первого ребенка нужно родить до тридцати!

Всякое упоминание о детях в устах матушки Надя воспринимает как намек. И укор. Хотя мама ничего такого не имела в виду. Чтобы отвлечь от опасной темы, Вольт поспешно предложил:

— Съела бы ты сейчас голубцы, пока теплые.

— Нет, подожду Петюнчика. Я все-таки верю, что он придет, как обещал. — Будто он уже не опоздал на сорок восемь минут. — Такое блаженство, что он приехал, такое блаженство! Вот даже след остался, так он поцеловал. Вот!

Матушка попыталась продемонстрировать след, но Вольт стыдливо отвернулся.

Да, я тебе не рассказывала: Петюнчик, когда относил мою папку в Союз, знаешь кого там встретил? Сына Десятниковой. Ты его не помнишь?

— Нет.

Вольт редко помнит тех, кто ему неинтересен.

— А Петюнчик помнит, сразу узнал. Мы когда-то вместе снимали дачу в Рождествено. Лет двадцать назад, а Петюнчик узнал: он такой внимательный! Это я ей позвонила, что сегодня выставком, вот сын и принес работы, потому что она больна. Вдруг вспомнила ее и пожалела: в Союз она так и не прошла, знакомые ее не любят — жалко человека. Правда, она язва, потому ее и не любят: всегда норовит сказать гадость. Мы когда-то вместе занимались еще в студии у Рукавишникова, там была такая Невзорова. И как-то пришла в новой шляпке. Стоит, помню, Невзорова перед зеркалом, поправляет новую шляпку, довольна, а Десятникова подходит сзади и говорит: «Все равно уродина!» Ну ты подумай! Невзорова потом буквально плакала: «Что я ей такого сделала?» И мне однажды съязвила. Уже когда меня приняли в Союз, встречает: «Ишь раздобрела, как купчиха!» Вот такая! Понятно, что ее не любят. Но все-таки жалко, потому что одинокая, несчастная. Где это сказано: «Язык мой — враг мой!» Не в Библии? Ведь мудро, хоть и в Библии.

Вот чего Вольт никак не понимал: как можно жалеть такую стерву? Звонить ей, чтобы несла работы на выставку! Если это и есть хваленая доброта, то не надо такой доброты! Каждый должен получать то, что заслужил! А от такой доброты сволочам раздолье: разводятся от нее, как клопы!

Так разозлился от матушкиного умильного рассказа, что не сразу дошла Надина фраза:

— Не «хотя», а потому и мудрость, что в Библии. В ней, Нина Ефимовна, сплошная мудрость. Там все сказано от и до, ничего нового потом не придумали.

Да еще неприятным нравоучительным тоном, который иногда у нее прорывается.

— Теперь, может, смотрят иначе, — беспечно сказала матушка, — нас-то учили, что в Библии один религиозный опиум.