У пирамиды

Сходство с описанным выше процессом становления современного понятия природы нельзя не заметить. Я полагаю даже, что это вообще один и тот же процесс, рассматриваемый с разных сторон. Разрыв произошел; «обыденное» и «необычное» противостоят друг другу как непримиримые противоположности. Романтизм и есть, собственно, последняя, заведомо обреченная на провал попытка их примирения. «Необычное», «сказочное» и «поэтическое» ведут себя при этом совершенно так же, как романтическая природа. С одной стороны, «не-повседневное» есть, всегда и повсюду присутствует; с другой же, его как бы и нет, по крайней мере, здесь и сейчас, в настоящем, в современности; оно соотносится с каким-то «иным местом» или, еще чаще, временем, т. е. с прошлым. Оно когда-то было, в «поэтические», «сказочные» и т. д. времена; в своем качестве «бывшего», «прошедшего» оно, как и природа, уже бессильно оказать какое бы то ни было влияние на безотрадное настоящее. На помощь приходит, опять-таки, утопия; «бессильное» прошедшее должно вновь обрести свое всесилие в золотом будущем.[77] Афоризм Новалиса, который я уже частично цитировал, показывает все это необыкновенно отчетливо: «Рай как бы рассеян по всей земле, и потому он сделался таким незаметным и т. д. Его рассыпанные части должны быть соединены, его костяк должен быть заполнен. Регенерация рая.»[78] Перед нами здесь своего рода диалектическая триада: на тезис о «присутствии» рая везде и всюду («рай как бы рассеян по всей земле»), в том же предложении с парадоксальной логикой отвечает антитезис о его «далекости» («и потому он сделался таким незаметным»); все вместе завершается программным синтезом («регенерация рая»).

Результаты этой романтической диалектики известны — она имманентно ведет к крушению; путь утопии почти сразу же оказывается тупиком; неудавшаяся попытка преодоления противоположностей усиливает и окончательно закрепляет сами эти противоположности.

Основная действительность таким образом — в противоположность всему «высокому» — есть действительность «низкая»; отпадая от «идеала» (см. ниже), она оказывается действительностью «падшей». Эта «падшесть» (повседневной) действительности подтверждается, среди прочего, еще одним ее фундаментальным свойством — ее случайностью. В самом деле, хотя представление о закономерности «функционирования» природы и сыграло, как мы только что видели, свою роль в конструировании повседневности, однако закономерность «функционирования» самой этой повседневности остается по необходимости нераскрытой. Речь идет здесь, конечно, не о философском осмыслении действительности, но об ее непосредственном «переживании». Я могу быть сколь угодно решительным последователем сколь угодно решительного детерминизма, я все равно вынужден буду признать, что в качестве субъекта повседневной жизни я не вижу ее законосообразности, но переживаю ее как случайную, совершенно независимо от того, что я думаю о ней в качестве субъекта философской рефлексии. Никакой детерминизм не объяснит мне, почему именно сейчас звонит телефон, отрывая меня от писания этой статьи, или почему именно вчера вечером у меня сломалась машина, в результате чего я должен был поехать в центр города на автобусе, и почему именно в этот автобус вошел контролер, оштрафовавший меня за отсутствие билета и т. д. Повседневная жизнь складывается так-то и так-то; она могла бы сложиться совсем иначе. В непосредственном переживании я не нахожу в ней ни «природной», ни «моральной», ни «физической», ни «метафизической» необходимости; она дана мне как случайная, контингентная, как бы ни на чем не основанная, не обоснованная, лишенная «фундамента».

IV. ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ И ИДЕАЛ