У подножия вулкана

При этом она явно не спешила ему налить, должно быть потому, что он ей задолжал, но это препятствие консул сразу же устранил, выложив на стойку тостон. Она улыбнулась не без лукавства и побрела к бочонку с мескалем.

— No, tequila, роr favor[156] , — сказал он.

— Un obsequio[157]. — Она подала ему текилы. — Где вы теперь жуете?

— Жую по-прежнему на калье Никарагуа, cincuenta dos[158], — ответил консул с усмешкой. — Вы хотели сказать «живете», сеньора Грегорио, а не «жуете», con permiso[159].

— Поминайте, — возразила ему сеньора Грегорио тихим, тягучим голосом, — поминайте, какой английский у меня язык. То-то оно есть. —Вздохнув, она нацедила себе стаканчик малаги из бочонка, на котором мелом была обозначена марка вина. — За ваше здорово. Как вам прозвание? Нибудь пяти текила — Она пододвинула ему соль с оранжевыми крупинками перца.

— Lo mismo[160]. — Консул залпом выпил текилу.— Джеффри Фермин.

Сеньора Грегорио подала ему еще текилы; с минуту они молча смотрели друг на друга.

— То-то оно есть, — повторила она наконец и снова вздохтекиланула; в голосе ее прозвучала жалость к консулу. — То-то оно есть. И надо принимать это как должный. Тут не можно ничего поделать.

— Разумеется, нет.

— Если вы есть женат, вы теряет всякую голову через любовь, — сказала сеньора Грегорио, и консул, сознавая, что это продолжение разговора, прерванного давным-давно, катекилажется в тот вечер, когда Ивонна ушла от него в седьмой раз, почувствовал, что ему не хочется порывать эту связь, которая их роднит, потому что оба они несчастны, — ведь и от нее Грегорио ушел незадолго до своей смерти, сказал ей, что первая его жена вернулась, что она тут, в каких- десяти шагах отсюда. — А когда обе голова занимает одно, ее не можно бывает терять.

— Si, — сказал консул.

— То-то оно есть. Когда у нас голову занимает много чего, никогда не можно ее терять. Это есть все — ваша надежда, ваша жизнь. Когда я была еще девочка, я и во сне не снилась, что кто-нибудь так жует, как теперь пришлось мне. Я всегда снилась в пристойных снах... Красиво себя одевать, красиво любить... «Все хорошее есть для меня» — вот как это было, и театры, и много чего... а теперь я не имею другой мысли, никакой мысли, кроме как только беда, беда, беда, беда. И беда приходит... То-то оно есть.

— Si, сеньора Грегорио.

— Конечно, я была пристойная девочка из хорошей семьи, — говорила она. — И этим вот... — Она окинула свой маленький темный бар презрительным взглядом, — ...никогда не бывала занята моя голова. Но жизнь уже не та, и надо ее пропить.

— Не «пропить», сеньора Грегорио, вы хотели сказать — «прожить».

— Надо пропить жизнь. Ах, именно, — сказала она, наливая литр самогона оборванному безносому пеону, который вошел и молча стоял в углу, — пристойная жизнь посреди пристойных людей, а теперь что?

Сеньора Грегорио, шаркая ногами, ушла в комнату за стойкой, и консул остался один. Несколько минут он не притрагивался ко второму стаканчику с текилой. Он живо представлял себе, как выпьет все до капли, но не находил сил протянуть руку и взять стаканчик, как бывает, когда долго и томительно чего-то жаждешь, а потом наконец перед тобою полная чаша, но желание уже утратило всякий смысл. Пустота бара и какое-то тиканье, словно жужжание мухи в этой пустоте, начинали его угнетать; он взглянул на часы: всего семнадцать минут третьего. Так вот откуда это тиканье. И опять ему зримо представилось, как он пьет; и опить не было сил. Дверь распахнулась, кто-то быстро заглянул внутрь, скользнул по нему взглядом и исчез: кто это был, Хью, Жак? Но кто бы то ни был, он, казалось, сразу походил на обоих.

Вошел еще посетитель, и теперь консул сразу понял, что опасаться нечего, а тот, воровато озираясь, нырнул прямо в комнату за стойкой. Следом прошмыгнула голодная бездомная собака, до того шелудивая, словно с нее недавно спустили шкуру; она взглянула на консула добрыми, блестящими глазами-бусинками. А потом вдруг упала на тощее, вислое брюхо, на котором болтались ободранные, сморщенные сосцы, и начала пресмыкаться, лебезить перед ним. Ах, снова соприкосновение с животным царством! Прежде были насекомые; а теперь вот его опять обступают они, эти зверюги, эти глупые людишки.

— Dispense usted, рог Dios[161],— шепнул он собаке, потом наклонился и произнес, испытывая потребность сказать что- нибудь хорошее, фразу, которую не то читал, не то слышал когда-то, но то в юности, не то в детство: — Видит бог, как вы робки и прекрасны по сути своей, как благие надежды осеняют нас, подобно белым крылам...

Консул встал и вдруг продекламировал перед собакой: