У подножия вулкана

Они сползали черепашьим шагом к пустынной площади, где росли старые раскидистые деревья, одетые свежей, нежной листвой, словно едва распустившейся по весне. Под деревьями, в садике, разгуливали голуби и пасся черный козлик. «Le gusta este jardin, que es suyo? Evite que sus hijos lo destruyan!» «Нравится вам этот сад, который существует для вас? — было написано там. — Смотрите, чтобы ваши дети его не погубили!»

...Но никаких детей в саду не было, только одинокий мужчина сидел на каменной скамье. Без сомнения, это сам дьявол с черно-багровой харей, при рогах и когтях, с языком, вывалившимся до подбородка, злобный, похотливый, устрашающий. Дьявол приподнял маску, сплюнул на землю, встал со скамьи и скачущей, вихляющей походкой направился к церкви, едва видной за деревьями. Оттуда слышался лязг мачете. Возле церкви, под навесом, плясали индейцы, а двое американцев, которых они с Ивонной уже видели недавно, смотрели с церковных ступеней, привстав на цыпочки и вытянув шеи.

— Нет, я серьезно, — снова обратился Хью к консулу, который проводил дьявола невозмутимым взором, тогда как Ивонна и Хью обменялись взглядами, полными сожаления, потому что им не удалось посмотреть пляски в городе, а потом было уже поздно.

Они ехали теперь по мосту через ущелье, оставив склон позади. Здесь ущелье, не таясь, разверзло свои чудовищные глубины. Из автобуса, словно с высоты грот-мачты, открывалась коварная бездна, просвечивая сквозь зелень листвы и плетение ветвей; обрывистые склоны и даже росшие на них кусты были забросаны мусором. Повернувшись к окну, Хью увидел далеко, на самом дне, дохлого пса, уткнувшегося мордой в мусорную кучу; сквозь истлевшую шкуру белели кости. Но небо сияло голубизной, и лицо Ивонны просветлело, когда показался Попокатепетль, господствуя над окрестностями, и был открыт взору до тех пор, пока они не одолели противоположный склон. Но потом он исчез, остался за поворотом. Подъем был извилист и долог. В полгоры, у ярко размалеванной харчевни, дожидался автобуса человек в синем костюме и каком-то диковинном головном уборе, он слегка пошатывался и уписывал половинку дыни. Из харчевни под вывеской «El Amor de los Amorеs»1 доносилось пение. Хью увидел мельком, что у стойки кто-то пьет, и ему показалось, будто это вооруженный полицейский. Автобус затормозил и, буксуя, соскользнул на обочину.

Шофер выскочил из накренившегося автобуса, оставив мотор работать на холостом ходу, и нырнул в дверь харчевни, а человек с дыней залез внутрь. Шофер тотчас выбежал снова; он прыгнул на свое сиденье и с молниеносной быстротой включил скорость. Потом насмешливо глянул через плечо на нового пассажира, скосил глаза на голубей, смирно угнездившихся у него за пазухой, и погнал автобус дальше в гору.

— Порядок, Майк. Порядок. О'кей, друг. Консул указал назад, на «El Amor de los Ainores»:

— Хью, вот тебе один из фашистских притонов.

— В самом деле?

— Этот вот пропойца, по-моему, брат хозяина. Я его знаю... Уж он-то не летучий голубчик.

— Как-как?.. Ах, да.

— С виду и не скажешь, что он испанец.

Сиденья тянулись по длине автобуса, и Хью взглянул на человека в синем костюме, который плюхнулся па свободное место напротив него, пробормотал себе под нос что-то невнятное и теперь впал в бесчувствие, одурманенный алкоголем, или каким-нибудь наркотиком, или сразу тем и другим. Кондуктора в автобусе не было. Могло статься, что он сядет где-нибудь по пути или же шофер сам получит проездную плату, так или иначе, пьяного никто не тревожил. В его лице с удлиненным крупным носом и твердым подбородком легко угадывались испанские черты. Руки — в одной он еще сжимал обглоданную дынную корку — были большие, ловкие и грубые. Руки конкистадора, мелькнула у Хью внезапная мысль. Но вообще-то, подумал Хью, развивая эту мысль, пожалуй, с излишней дотошностью, он смахивает не столько на конкистадора, сколько на пестро выряженное чучело, в какое конкистадор неминуемо должен превратиться. Синий костюм превосходного покроя, пиджак, сшитый в талию, не застегнут. Брюки с широкими манжетами, заметил Хью, прикрывают дорогие туфли. Однако туфли эти — с утра, вероятно, начищенные до блеска, но теперь вываленные в опилках, которыми посыпают полы в трактирах, — изорваны донельзя. Галстука на нем нет. Из-под распахнутого ворота щегольской ярко-красной рубашки выглядывает золотой нательный крестик. Рубашка продрана, выбилась из-под брюк. И по непонятной причине на голове у него две шляпы, какой-то простенький котелок аккуратно насажен на широкую тулью сомбреро.

— Как по-твоему, откуда тут испанец? — спросил Хью.

— Они перебрались сюда после марокканской войны, — ответил консул.

— Это pelado, — добавил он с улыбкой.