У подножия вулкана

Он считал свою жизнь слишком «легкой», но в весьма широком понимании этого слова. Нет, конечно же, там был настоящий ад. Но ад несколько своеобычный, чего он по молодости лет не мог оценить. Конечно, от работы руки у него огрубели, стали шершавыми, как древесина. И можно было рехнуться от жары и скуки в тропических широтах, когда приходилось торчать у лебедки или же красить суриком палубу. Это выходило похуже школьной зубрежки, или, во всяком случае, так он мог бы рассудить, если бы опекуны не позаботились отдать его в современную школу, где учеников не заставляли зубрить. Да, он испытал и то, и другое, и третье; принципиальных возражений у него не было. Дело сводилось к сугубым мелочам.

К примеру, его не устраивало, что на судне есть полубак, это казалось ему совершенной бессмыслицей. Ведь совершенно ясно, что не может быть половины без целого. Не было и кубрика, а вместо этого от кают-компании во всю длину судна, тянулись, словно какие-то особняки, отдельные двухкоечные каюты. Но эти «лучшие» условия, которые нелегко достались матросам, не вызывали у Хью благодарных чувств. В его представлении кубрик — разве не должна команда обязательно жить в кубрике? — был душным, вонючим помещением, где тесно подвешены койки и над столом качается керосиновый фонарь, где матросы дерутся, распутничают, пьянствуют и режут друг друга. Но на «Филоктете» не дрались, не пьянствовали, не распутничали, не резали друг друга. Что касается пьянства, то тетушка напутствовала Хью с поистине щедрым и романтическим великодушием: «Ну, что ж, Хыо, когда вы войдете в Черное море, ты едва ли будешь пить только черный кофе». Желание ее сбылось. Правда, в Черном море Хью не довелось побывать. Но на борту он пил чаще всего кофе; иногда чай; сплошь и рядом воду; а в тропиках — лимонный сок. Как все остальные. Чай, кстати, тоже доставил ему много неприятных минут. Каждый день, когда пробьют сперва шесть, а потом восемь склянок, Хью обязан был в первое время, поскольку матрос, которому следовало бы это делать, заболел, разносить боцманам, а потом и команде, как елейно выражался один боцман, «по чашечке чайку». И плюшки. Плюшки эти, нежные и вкусные, выпекал младший кок. Хью жевал их с глубочайпшм презрением. Можно ли вообразить, чтобы Морской Волк уселся в четыре часа пить чай с плюшками! Но это бы еще полбеды.

Гораздо важней представлялось то, как вообще кормят матросов. На борту «Филоктета», обыкновенного английского сухогруза, харчи вопреки давней традиции, которую Хью всегда считал незыблемой, были просто превосходны; если сравнить с тем, как его кормили в привилегированной закрытой школе, а там ни один моряк не усидел бы за столом и пяти минут, харчи эти могли бы заставить облизнуться любого гурмана. Младшим вахтенным, которым Хью вначале должен был прислуживать, подавалось на завтрак никак не меньше пяти блюд, но и матросов кормили немногим хуже. Американские мясные консервы, копченая лососина, крутые яйца, сало, овсяная каша, бифштексы, свежие булочки — все это надо было съесть за один присест и даже с одной тарелки; Хью в жизни не видал таких порций. Тем сильней удивлялся он, выбрасывая каждый день за борт по приказу начальства изрядные количества такого высококачественного провианта. Объедки, оставленные матросами, приходилось кидать в Индийский океан, а потом и в другие океаны, хотя их вполне можно было бы приберечь, а потом использовать, как говорится, «по второму разу». Но и эти нелегко доставшиеся «лучшие» условия не вызывали у Хью благодарных чувств. Да и у всех остальных, как ни странно, тоже. Без конца приходилось слышать жалобы на плохие харчи. «Не горюй, братва, скоро будем дома, там хоть пожрать можно как следует после этой отравы, а то здесь нам скармливают старые подошвы или черт знает что». И Хью, верный товарищескому долгу, поддакивал. Но в душе сочувствовал корабельной прислуге...