У подножия вулкана

А главное, ясно было, что выхода нет. Он понял это окончательно, поскольку ему не удалось, если разобраться всерьез, убежать от своего прошлого. Оно было тут как тут, хотя и в ином обличье: казалось, вокруг та же вражда, те же лица, те же самые люди, что и в школе, точно так же его любят здесь за игру на гитаре и не любят за то, что он водит дружбу с прислугой и хуже того — с китайцами из кочегарки. Даже сам корабль представлялся ему фантастически похожим на плавучее футбольное поле. Правда, антисемитизм остался за кормой, потому что у евреев обычно хватало ума держаться подальше от моря. Но если он надеялся оставить за кормой вместе со своей школой весь английский снобизм, то его постигло горькое разочарование. Снобизм, царивший на «Филоктете», не поддавался описанию и был такого пошиба, что превосходил всякое воображение. Старший кок смотрел на своего усердного помощника как на низшее существо. Боцман презирал шкипера, называя его мастеровщиной, и за три месяца не обмолвился с ним ми единим словом, хотя они ЖИЛИ в одной каюте, а шкипер презирал боцмана, потому что он, Шкип, был старше чином. Глинный буфетчик, любивший в свободное время носить яркие полосатые рубашки, не скрывал пренебрежения к своему легкомысленному помощнику, который довольствовался, в ущерб профессиональной чести, фуфайкой или свитером. Когда юнга отправился на берег купаться, накинув себе на шею полотенце, рулевой, который щеголял в галстуке без воротничка, сурово упрекнул его в том, что он позорит весь корабль. И сам капитан темнел как туча, завидев Хью, потому что Хью из наилучших побуждений сказал в одном из интервью с газетчиками, что «Филоктет» — неплохая посудина. Но так или иначе, а корабль буквально захлестывали столь дикие обычаи, столь нелепые буржуазные предрассудки, каких Хью и во сне не видел. Так ему, во всяком случае, представлялось. Зато морские волны корабль не захлестывали. Вопреки утверждению прессы Хью был далек от мысли идти по стопам Конрада и вообще в то время его еще не читал. Но ему вспомнилось, смутно, с чужих слов, будто у Конрада где-то сказано, что у берегов Китая в определенное время года бывают тайфуны. И вот, пожалуйста, то самое время года; вот наконец и берега Китая. Но тайфунов нет в помине. А если они и были, «Филоктет» старательно их избегал. С той самой минуты, как судно прошло Большое Горькое озеро, и вплоть до Иокогамы, где оно стояло теперь на рейде, ему сопутствовал нескончаемый мертвый штиль. Хью изнывал, мечтая отстоять хоть одну «собачью вахту». Но собачьих вахт не было; все шло как по маслу. И вообще он не стоял па вахте: это не входило в его обязанности. А все-таки он, бедняга, пытался убедить себя, что в его поступке есть нечто романтическое. Как будто это не было ясно и так! Чтобы утешиться, ему стоило лишь взглянуть на карту. Но, увы, карты тоже живо напоминали ему о школе. И когда они проходили через Суэцкий канал, он даже не взглянул на сфинксов, на Исмаилию или на гору Синай; и в Красном море не обратил внимания на Хейяз, на Азир, на Йемен. Остров Перим всегда волновал его воображение, потому что принадлежал Индии, хоть и был далеко от этой страны. Но корабль целое утро болтался на якоре в виду его унылых берегов, а Хью ничего не знал. Некогда среди сокровищ Хью была бесценная марка Итальянского Сомали с изображением дикарей, пасущих скот.

Они миновали мыс Гвардафуй, а он сознавал это не больше, чем в ту пору, когда трех лет от роду проплыл здесь же, только в обратную сторону. Впоследствии ему не вспоминался мыс Коморин или Никобарские острова. Или Пном-Пень, когда они шли по Сиамскому заливу. Пожалуй, он сам не мог бы сказать, что ему вспоминалось; бой склянок отмерял время, машины выстукивали: «Вперед, вперед»; а где-то в вышине словно плескалось иное море и душа бороздила его бурные, незримые волны...