У порога неизбежности

Но он пропустил это мимо. Мысль искала и этого. Но об этом же писать теперь в письмах! Хотелось чего-то другого, личного, более простого. Написать, почему он жертва. Да! это объяснить друзьям. Это важно! Написать, что он теперь думает, переживает. Ведь — все-таки это его последние минуты! Мать! как не вспомнить о ней…

— Бедная мама! милые, дорогие мои!..

Может быть, написать просто о любви к ним!

Они и не знают, может быть, как я любил их!

Под сухой внешностью, под суровостью… во мне всегда все-таки чувство… О нем написать…

— Милые, дорогие мои, друзья мои, мама, когда получите это письмо — вашего Вани уже не будет!..

Так написать?

Целое письмо вдруг встало в его голове, готовое, горячее, жаркое… Написать о любви, о всепрощении, о радости без конца.

Но он остановился. Он еще владел собой и опомнился.

Это показалось сантиментальным.

— Так легко распустить себя!.. — подумал он. — Написать просто: Когда горит дом, то бьются стекла. Я одно такое стекло. Вот и все.

Но и это не понравилось. Это было сухо. И стало гадко. Стало гадко то, что душа, точно раскрытая книга, была перед ним, из которой он мог выбрать любую страницу. Все были одинаково правдой и потому все казались ложью.

— Нет, я запутался! — подумал он, — это иногда бывает. Нужно перестать думать о письме. А потом, забывшись, отдаться ему как-нибудь сразу и написать, что напишется. Так лучше.

И он встал, отвернулся от письма. Он умел и это. Знал, как распустить свое сознание, чтобы отдаться вольно его течению, не насилуя его. Недавняя сцена мелькнула в голове. Вспомнился суд. Зеленые столы. Зал, как склеп. Тяжелая ненависть шевельнулась в нем тогда. Сколько злобы было в нем, когда он говорил свою речь на суде и председатель вдруг остановил его!

Но он по-прежнему еще владел собою. Оглянулся кругом. Серая камера, пол. Стало гадко. И опять направил свое сознание на ту сцену, чтобы забыть это.

— Да? как это было?… Хотелось припомнить все, опять пережить все, как тогда, чтобы зажечься тем же гневом.

Как это было? Он стал припоминать. Да!

Он говорил:

— «История течет по своим неизбежным законам. Вы, господа судьи, представители старого режима». Да… так! Председатель резко остановил его. Но он продолжал:…исполняете только то, что вам диктует выпавшая на вашу долю историческая роль. Можно стать выше личных точек зрения… Есть вечные законы… — Председатель опять сухо и резко его оборвал и все судьи переглянулись, одобрительно кивнули головами председателю и опять откинулись назад в свои высокие спинки кресел. Вдали мерцала тускло рама портрета. Звякали шпоры жандармов.

Он помнит…

И то, что не было еще во власти его сознания, какое-то гнетущее животное отвращение к тому, что будет, — вдруг подкралось незаметно и схватило его.

Стало страшно. Он содрогнулся.

Опять представилось, как войдут…

Холодный, бесстрастный палач затягивает петлю на живом человеке… так медленно верно, как пружина. И к чему вся эта процедура судебных следствий, волокиты какого-то якобы беспристрастия?!

Уж лучше бы просто! прямо!

И злоба, уж не ненависть, а глухая темная злоба вскипела в нем.

— Казнить?! За что?!

Хотелось что-то найти в них, что-то выискать в них самое обидное для них, злое.

— И есть ли у них при этом хоть какая-нибудь искра, хоть какое-нибудь убеждение?! — допытывалась его мысль, хотя бы убеждение в их правоте?!

Представился тюремный двор, солдаты, прокуроры, чиновники……………….

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Одна ненависть в нем! Одна непримиримая страшная ненависть в нем! и больше ничего! Вот правда!

— «И в нашей деятельности была юность розовая, мечтательная, но она прошла, и не мы тому виной!» — мелькала фраза. Но он взглянул на бумагу и дал себе отдышаться. И опять склизкая и холодная мысль вошла в него и усмехнулась. Еще хотелось проверить себя.

Но не было крыльев и все упало.

Он в ужасе остановился.

— Нет! Как? что же это? Что же, наконец, правда во мне? — растерялся он. — Или ужели я все потерял? Во что же я верю?

Он бросился на койку.

— Я устал просто думать, — решил он, — нужно лечь, забыть все, уснать.

Когда лежал, сознание легче и спокойнее текло широкой и ровной рекой.

И тысячи сцен вставали теперь в голове, неслись, вырастали в целую панораму…

Вот детство… Мать… Но ему неприятно. Он жмется, убегает… Откуда это?… Зачем он вспомнил это теперь? Никита бежит к нему такой веселый и красный. Да. Это утес над Доном! Как же, он помнит: он лежит на траве, вот рвет цветы, как хорошо пахнет рожью кругом!..

Но мысль не дремлет. Она роется в нем, она копается, ищет чего-то опять беспокойна…

— С чего он стал собственно революционером? — встает теперь новый вопрос, — ведь он мог им и не быть. Да. Он мог им и не быть, и в последнюю минуту разве не он сам решил все. Не он выбрал смерть?!

Он содрогнулся.

— Впечатления детства… Нравственное чувство… — мелькает фраза защитника.

Но он встает, он протестует тогда против своего защитника на суде. Это было так возмутительно…