У последней границы

Улаф все еще чувствовал себя в роли целителя. После ужина он сел, прислонившись к дереву, и начал рассказывать о былых днях, как будто это было вчера или третьего дня, о тех днях, когда в нем жила надежда непременно завтра напасть на следы золота — «у подножия радуги», так сказать, — золота, которое он искал тридцать лет. Ровно неделю тому назад ему исполнилось шестьдесят лет, говорил швед. Он начинает сомневаться, пробудет ли он еще долго в Кордове. Его начала манить к себе Сибирь, этот заповедный мир приключений, тайн и колоссальных возможностей, что лежит по ту сторону пролива, всего в нескольких милях от полуострова Сюард. В своем воодушевлении Улаф забыл про трагедию Алана. Он начал ругать русские законы, возбранявшие въезд американцам. В этой стране было больше золота, чем люди когда-либо смели мечтать найти на Аляске. Даже горы и реки и те еще не имеют наименований. Если он, Улаф, проживет хотя бы еще год-другой, он непременно отправится туда на поиски богатства — или смерти! — в горах Станового Хребта и среди чукчей. После смерти старого товарища он дважды делал попытку пробраться в Сибирь, и дважды его выгоняли. На этот раз он уже лучше будет знать, как попасть туда, и он приглашал Алана отправиться вместе с ним.

Прежний боевой пыл снова заиграл в крови Алана: он еще долго смотрел на пламя костра, который поддерживал Улаф, и, казалось, он что-то видел в нем. Образ Мэри Стэндиш, ее спокойные прекрасные глаза, устремленные на него, ее бледное лицо — все это рисовалось ему в клубах дыма от пылавшей березы. В багрянце пламени она вдруг вставала перед ним такой, какой он видел ее в Скагвэе, когда она слушала его повесть о предстоящей борьбе. Алану приятно было думать, что будь она еще жива, она приняла бы участие в борьбе за Аляску. При этой мысли его сердце до боли сжалось, потому что видения, которых не мог видеть Улаф, кончались образом Мэри Стэндиш. Она снова стояла перед ним в его каюте. Вот она прислонилась к двери, ее губы дрожат, глаза мягко блестят от слез из-за сломленной гордости, заставившей ее обратиться в последнюю минуту с мольбой о спасении.

Алан не мог сказать, как долго спал он в эту ночь. Он беспокойно ворочался во сне, то и дело просыпался и опять принимался смотреть на звезды, стараясь ни о чем не думать. Несмотря на печаль в его душе, его сны были приятные, словно какая-то жизненная сила делала свое дело в нем, сглаживая следы пережитой трагедии. Мэри Стэндиш опять была с ним среди гор Скагвэя; они шли рядом в сердце тундр; солнце играло в ее блестящих волосах и глазах. Их окружали чарующая красота шиповника, ярко-красные ирисы, белое море Цветущей осоки и ромашки, пение птиц, опьяненных радостью лета… Алан слышал пение птиц. Он слышал голос девушки, в котором звучало счастье. Сияние ее глаз делало и его счастливым.

Он проснулся с легким криком, точно кто-то кольнул его ножом. Улаф разводил костер. За горами розовым светом занималась заря.

Глава XII

Эта первая ночь и утро в сердце дикой природы, новая жизнь, блеснувшая с могущественных вершин гор Чагач и Кеннэй, ознаменовали собою начало возрождения Алана. Он понимал теперь, как мог его отец на протяжении многих лет чтить память женщины, умершей, как казалось Алану, бесконечно давно. Сколько раз замечал он по глазам отца, что тот снова видит перед собою ее образ. А однажды, когда они стояли и глядели на залитую солнцем горную долину, Холт-старший сказал:

— Двадцать семь лет тому назад, двенадцатого числа прошлого месяца, твоя мать, Алан, проходила со мной через эту долину. Видишь ты тот маленький изгиб реки около скалы, залитой солнцем? Там мы отдыхали — тебя еще не было тогда на свете.

Он говорил об этом дне, как будто все происходило лишь накануне. Алану вспомнилось выражение необычайного счастья на лице отца, когда тот смотрел куда-то вниз, в долину, и видел что-то такое, чего никто, кроме него, не мог видеть.

И счастье, непостижимое для ума, вызывающее боль в душе, счастье постепенно вселялось рядом с печалью в сердце Алана. И никогда уже в его сердце не будет больше ощущения пустоты, никогда уже не будет он чувствовать себя снова одиноким. Он понял наконец, что память о прошлом, отдаваясь в душе сладкой болью, всегда будет жить в нем, как она жила в его отце, и будет придавать ему бодрость и согревать надеждой.

В течение целого ряда дней, следовавших за первым, перемена, совершившаяся в Алане, все усиливалась, но ни один человек не мог бы догадаться о ней. Это была тайна, хранившаяся в глубине души, меж тем как в наружности его проявлялось лишь обычное стоическое спокойствие, которое некоторые назвали бы холодным безразличием.