У последней границы

— Я осталась одна с дедушкой Стэндишем, — продолжала она. — Он любил меня не так, как дядя Питер, и вряд ли я любила его. Но я гордилась им. Мне казалось, что весь мир должен стоять в благоговении перед ним, как стояла я. Когда я подросла, я узнала, что весь мир боится его — банкиры, высшие чиновники, даже крупнейшие финансисты. Боялись его и его союзников — Грэйхамов; боялись Шарплея, лучшего юриста, по словам дяди Питера, во всей Америке, который всегда вел дела Стэндишей и Грэйхамов. Дедушке было шестьдесят восемь лет, когда умер дядя Питер. В это время Джон Грэйхам распоряжался фактически объединенным состоянием обоих семейств. Иногда, как я теперь вспоминаю, дядя Питер походил на маленького ребенка. Я помню, он пытался дать мне понять размеры богатства дедушки: если взять, говорил он, по два доллара с каждого жителя Соединенных Штатов, то как раз получится сумма, равная той, которой обладали дедушка и Грэйхамы, а из всего этого богатства три четверти принадлежат дедушке Стэндишу. Я вспоминаю, что тень смущения появлялась на лице дяди Питера в тех случаях, когда я спрашивала его, как и на что эти деньги употребляются. Он никогда не давал мне удовлетворительного ответа, а я никогда не понимала. Я не знала, почему люди боятся моего дедушки и Джона Грэйхама. Я не знала, каким чудовищным могуществом обладают деньги дедушки. Я не знала, — ее голос упал до прерывистого шепота, — я не знала, как они употребляются, например, в Аляске. Не знала, что ими пользовались для того, чтобы обрекать других людей на голод, гибель и смерть. Не думаю, чтобы это было известно даже дяде Питеру.

Она взглянула прямо в лицо Алану. Ее серые глаза зажглись тихим огнем.

— Оказалось, что еще раньше, чем умер дядя Питер, я играла крупную роль во всех их планах. Я не могла подозревать, что Джон Грэйхам лелеет мысль о маленькой тринадцатилетней девочке! Я не догадывалась, что дедушка Стэндиш, такой прямой, такой величественный со своими седыми волосами и бородой, такой могущественный, уже тогда предполагал отдать меня ему с тем расчетом, чтобы колоссальное объединенное богатство продолжало увеличиваться и впредь, чтобы дело его жизни не погибло. Для приведения в исполнение своего плана, опасаясь неудачи, они пустили в ход Шарплея. Так как Шарплей обладал добрым симпатичным лицом и был ласков со мной, как дядя Питер, я любила его и доверяла ему, не подозревая, что под его сединами скрывается ум, который не уступает по хитрости и беспощадности уму самого Джона Грэйхама. И он хорошо исполнил свою работу, Алан.

Второй раз она тихо и без тени смущения назвала его по имени. Она нервным движеньем пальцев завязывала и развязывала уголки маленького носового платка, лежавшего на ее коленях. После паузы в несколько секунд, во время которой тиканье часов Киок казалось напряженным и громким, она продолжала:

— Когда мне минуло семнадцать лет, умер дедушка Стэндиш. Мне бы хотелось, чтобы вы поняли все последовавшее за этим без моего рассказа: как я привязалась к Шарплею, как бы заменившему мне отца, как я доверилась ему, как умно и ловко он внедрил в меня мысль, что это будет правильно и справедливо, что моя величайшая обязанность в жизни исполнить волю покойного дедушки и выйти замуж за Джона Грэйхама. Иначе, говорил он, если этот брак не будет заключен до того, как я достигну двадцатидвухлетнего возраста, роду Стэндишей не достанется ни одного доллара из всего огромного состояния. Шарплей был достаточно умен, чтобы понять, что одних денежных соображений мало, и он показал мне письмо, написанное, по его словам, дядей Питером. Я должна была его прочесть, когда мне исполнится семнадцать лет. В этом письме дядя Питер уговаривал меня подняться до высоты рода Стэндишей и этим браком соединить два огромных состояния — об этом, мол, он и дедушка Стэндиш всегда мечтали. Мне и не снилось, что письмо было подложное. В конце концов они добились своего — я согласилась.

Она сидела, опустив голову, и комкала в руках кусочек батиста.

— Вы меня презираете? — спросила она.

— Нет, — ответил Алан бесстрастным голосом. — Я люблю вас.

Она сделала попытку спокойно и смело взглянуть на него. Его лицо опять окаменело, а в глазах таился мрачный огонь.